Николай Гоголь - Мертвые души - библиотека "100 лучших книг". Результаты поиска по \"чубарый конь\" Этот чубарый конь был сильно

Книги пишутся не о лошадях, а о людях. Но некоторые из них совершенно неотделимы от своих лошадей

Текст: Фёдор Косичкин
Коллаж: ГодЛитературы.РФ

Кони служили людям верой и правдой много тысяч лет. Так что даже удивительно, как мало в мировой литературе по-настоящему полнокровных «лошадиных персонажей». Мы помним свифтовских гуингмов , но кто помнит хоть одного из них по имени? Впрочем, книги же пишутся не о лошадях, а о людях. Но некоторые из них совершенно неотделимы от своих лошадей.

Имя это не случайно: Дон Кихот сам придумал его перед тем, как пускаться в странствия, соединив слова rocin («кляча») и ante («впереди»). Что бы это значило? Логика Дон Кихота была такова: «Прежде конь этот был обыкновенной клячей, ныне же, опередив всех остальных, стал первой клячей в мире» . Большая доля правды в этом есть: вместе с Дон Кихотом и его конь далеко вышел за переплет одного конкретного романа начала XVII века. При этом, если стал общепризнанным символом прекраснодушного чудака, сражающегося с ветряными мельницами, то его верный Росинант - олицетворение поговорки «Старый конь борозды не портит» : скромный трудяга, честно исполняющий свой нелегкий долг.

2. Зеленый конь д’Артаньяна

Старый мерин, на котором герой въехал в Париж, не имел собственного уникального имени, но обладал собственным уникальным окрасом - ярко-желтым, если верить насмешливому Рошфору. Это давало повод к неисчислимым шуткам, а главное - послужило причиной ссоры д’Артаньяна с загадочным незнакомцем в трактире города Менга, которая во многом определила его дальнейшую судьбу в Париже. Впрочем, прибыв в «точку назначения», д’Артаньян немедленно продал фамильного коня удивительной масти - вопреки заклинаниям отца ни в коем случае этого не делать.

3. Чубарый Чичикова

со свойственным только ему удивительным юмором пишет обо всех конях чичиковской «птицы-тройки», но в первую очередь - о хитром чубаром, правом пристяжном: «Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие» . Удовольствие, вполне разделяемое читателями, заметим мы от себя.

4. Лошадь Мюнхгаузена

Лошадь Мюнхгаузена - сущая страдалица. Каких только испытаний не выпадало на ее долю! Неугомонный барон привязывал ее к кресту колокольни, вытаскивал вместе с самим собой за косичку парика из болота, ее разрубало пополам крепостными воротами, а в конце концов ее прямо в упряжи сожрал огромный волк. Могут возразить, что всё это происходило не с одной лошадью, а с разными. Но дело в том, что это не происходило вообще ни с какой лошадью. Точнее, происходило с одной идеальной лошадью. Той самой «лошадью Мюнхгаузена».

5. Фру-Фру

Еще одна знаменитая подкованная страдалица — Фру-Фру, чистокровная скаковая лошадь Алексея Вронского. почти серьезно ревновала к ней Алексея, и было за что: Вронский так же почти серьезно уверял Анну, что не любит никого, кроме нее. И Фру-Фру. Как мы помним, любовь Вронского оказалась для Фру-Фру столь же гибельна: ловкий молодой человек, но не профессиональный жокей, он неудачно послал ее на полном скаку через препятствие и сломал ей спину. А Анна не смогла скрыть горячего испуга при виде этого происшествия — что и открыло глаза Алексею Каренину на отношения его жены с Вронским. Так что Фру-Фру персонаж не только страдательный, но и глубоко символический. А еще говорят, что реалист Толстой не любил . Потому и не любил, что те были его жалкими подражателями.

6. Холстомер

Но Лев Толстой достало не только на то, чтобы создать Фру-Фру. Под его пером облекла плоть и покрылась шкурой еще одна знаменитая лошадь. Точнее — конь. Иноходец. И если сервантесовский Росинант давно превратился в обобщенный символ «рабочей лошадки», то толстовский Холстомер - наоборот, конь с самой выраженной индивидуальностью во всей мировой литературе. Достаточно сказать, что у него нет постоянного хозяина - он интересен сам по себе, кого бы за собой ни возил. Толстой наделяет своего героя трудной судьбой и вполне соответствующей ей сложной психологией. После никто не писал уже о конях с такой любовью и пониманием. Не столько потому, что не появилось новых Толстых, сколько потому, что верных спутников воинов и путешественников в начале ХХ века с необыкновенной быстротой вытеснили автомобили. Эта тема тоже очень интересная, но - совершенно отдельная.

Глава третья

А Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей бричке, катившейся давно по столбовой дороге. Из предыдущей главы уже видно, в чем состоял главный предмет его вкуса и склонностей, а потому не диво, что он скоро погрузился весь в него и телом и душою. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки. Занятый ими, он не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие. «Хитри, хитри! вот я тебя перехитрю! - говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца. - Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой - почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он почтенный конь, и Заседатель тож хороший конь... Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!» Здесь он опять хлыснул его кнутом, примолвив: «У, варвар! Бонапарт ты проклятый!» Потом прикрикнул на всех: «Эй вы, любезные!» - и стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: «Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои други, тонкие приятели: выпить ли чаю, или закусить - с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он сколеской советник...»

Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменивши образ нападения и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги наконец стали долетать ему в лицо. Это заставило его задернуться кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее. Селифан, прерванный тоже на самой середине речи, смекнул, что, точно, не нужно мешкать, вытащил тут же из-под козел какую-то дрянь из серого сукна, надел ее в рукава, схватил в руки вожжи и прикрикнул на свою тройку, которая чуть-чуть переступала ногами, ибо чувствовала приятное расслабление от поучительных речей. Но Селифан никак не мог припомнить, два или три поворота проехал. Сообразив и припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все пропустил он мимо. Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы, други почтенные!» - и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога.

Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжеле тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.

Селифан! - сказал он наконец, высунувшись из брички.

Что, барин? - отвечал Селифан.

Погляди-ка, не видно ли деревни?

Нет, барин, нигде не видно! - После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.

Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги, и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.

Что, мошенник, по какой дороге ты едешь? - сказал Чичиков.

Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма! - Сказавши это, он так покосил бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.

Держи, держи, опрокинешь! - кричал он ему.

Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, - говорил Селифан. - Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину. - Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал-поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь. Селифан лошадей, однако ж, остановил, впрочем, они остановились бы и сами, потому что были сильно изнурены. Такой непредвиденный случай совершенно изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»

Ты пьян как сапожник! - сказал Чичиков.

Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.

А что я тебе сказал последний раз, когда ты напился? а? забыл? - сказал Чичиков.

Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил, потому что...

Вот я тебя как высеку, так ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком!

Как милости вашей будет завгодно, - отвечал на все согласный Селифан, - коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки; почему ж не посечь?

На такое рассуждение барин совершенно не нашелся, что отвечать. Но в это время, казалось, как будто сама судьба решилась над ним сжалиться. Издали послышался собачий лай. Обрадованный Чичиков дал приказание погонять лошадей. Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз, от этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает. Селифан, не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что остановился тогда только, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать. Чичиков только заметил сквозь густое покрывало лившего дождя что-то похожее на крышу. Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим. Свет мелькнул в одном окошке и досягнул туманною струею до забора, указавши нашим дорожным ворота. Селифан принялся стучать, и скоро, отворив калитку, высунулась какая-то фигура, покрытая армяком, и барин со слугою услышали хриплый бабий голос:

Кто стучит? чего расходились?

Приезжие, матушка, пусти переночевать, - произнес Чичиков.

Вишь ты, какой востроногий, - сказала старуха, - приехал в какое время! Здесь тебе не постоялый двор: помещица живет.

А Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей бричке, катившейся давно по столбовой дороге. Из предыдущей главы уже видно, в чем состоял главный предмет его вкуса и склонностей, а потому не диво, что он скоро погрузился весь в него и телом и душою. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки. Занятый ими, он не обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их было заметно получаемое ими от того удовольствие. «Хитри, хитри! вот я тебя перехитрю! – говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца. – Ты знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой – почтенный конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он почтенный конь, и Заседатель тож хороший конь… Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь куда ползет!» Здесь он опять хлыснул его кнутом, примолвив: «У, варвар! Бонапарт ты проклятый!» Потом прикрикнул на всех: «Эй вы, любезные!» – и стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому: «Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим мы всегда свои други, тонкие приятели: выпить ли чаю или закусить – с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу государскую, он сколеской советник…»

Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменивши образ нападения и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги наконец стали долетать ему в лицо. Это заставило его задернуться кожаными занавесками с двумя круглыми окошечками, определенными на рассматривание дорожных видов, и приказать Селифану ехать скорее. Селифан, прерванный тоже на самой середине речи, смекнул, что, точно, не нужно мешкать, вытащил тут же из-под козел какую-то дрянь из серого сукна, надел ее в рукава, схватил в руки вожжи и прикрикнул на свою тройку, которая чуть-чуть переступала ногами, ибо чувствовала приятное расслабление от поучительных речей. Но Селифан никак не мог припомнить, два или три поворота проехал. Сообразив и припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все пропустил он мимо. Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу, прикрикнул он: «Эй вы, други, почтенные!» – и пустился вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога.

Дождь, однако же, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку. Чичиков уже начинал сильно беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По расчету его, давно бы пора было приехать. Он высматривал по сторонам, но темнота была такая, хоть глаз выколи.

– Селифан! – сказал он наконец, высунувшись из брички.

– Что, барин? – отвечал Селифан.

– Погляди-ка, не видно ли деревни?

– Нет, барин, нигде не видно! – После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.

Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.

– Что, мошенник, по какой дороге ты едешь? – сказал Чичиков.

– Да что ж, барин, делать, время-то такое; кнута не видишь, такая потьма! – Сказавши это, он так покосил бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.

– Держи, держи, опрокинешь! – кричал он ему.

– Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул, – говорил Селифан. – Это нехорошо опрокинуть, я уж сам знаю; уж я никак не опрокину. – Затем начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал, поворачивал и наконец выворотил ее совершенно набок. Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь. Селифан лошадей, однако ж, остановил, впрочем, они остановились бы и сами, потому что были сильно изнурены. Такой непредвиденный случай совершенно изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подперся в бока обеими руками, в то время как барин барахтался в грязи, силясь оттуда вылезть, и сказал после некоторого размышления: «Вишь ты, и перекинулась!»

– Ты пьян как сапожник! – сказал Чичиков.

– Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян! Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого; и закусили вместе. Закуска не обидное дело; с хорошим человеком можно закусить.

– А что я тебе сказал последний раз, когда ты напился? а? забыл? – сказал Чичиков.

– Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уже дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил, потому что…

– Вот я тебя как высеку, так ты у меня будешь знать, как говорить с хорошим человеком!

– Как милости вашей будет завгодно, – отвечал на все согласный Селифан, – коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело, на то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется, порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки; почему ж не посечь?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей бричке,
катившейся давно по столбовой дороге. Из предыдущей главы уже видно, в чем
состоял главный предмет его вкуса и склонностей, а потому не диво, что он
скоро погрузился весь в него и телом и душою. Предположения, сметы и
соображения, блуждавшие по лицу его, видно, были очень приятны, ибо
ежеминутно оставляли после себя следы довольной усмешки. Занятый ими, он не
обращал никакого внимания на то, как его кучер, довольный приемом дворовых
людей Манилова, делал весьма дельные замечания чубарому пристяжному коню,
запряженному с правой стороны. Этот чубарый конь был сильно лукав и
показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и
пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что был приобретен
от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их
было заметно получаемое ими от того удовольствие. "Хитри, хитри! вот я тебя
перехитрю! - говорил Селифан, приподнявшись и хлыснув кнутом ленивца. - Ты
знай свое дело, панталонник ты немецкий! Гнедой - почтенный конь, он
сполняет свой долг, я ему с охотою дам лишнюю меру, потому что он почтенный
конь, и Заседатель тож хороший конь... Ну, ну! что потряхиваешь ушами? Ты,
дурак, слушай, коли говорят! я тебя, невежа, не стану дурному учить. Ишь
куда ползет!" Здесь он опять хлыснул его кнутом, примолвив; "У, варвар!
Бонапарт ты проклятый!" Потом прикрикнул на всех: "Эй вы, любезные!" - и
стегнул по всем по трем уже не в виде наказания, но чтобы показать, что был
ими доволен. Доставив такое удовольствие, он опять обратил речь к чубарому:
"Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда
хочешь, чтобы тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие
люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек; с человеком хорошим
мы всегда свои други, тонкие приятели; выпить ли чаю, или закусить - с
охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот
барина нашего всякой уважает, потому что он, слышь ты, сполнял службу
государскую, он сколеской советник..."
Так рассуждая, Селифан забрался наконец в самые отдаленные
отвлеченности. Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей,
относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим предметом, что
один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг
себя; все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога
опрыскалась каплями дождя. Наконец громовый удар раздался в другой раз
громче и ближе, и дождь хлынул вдруг как из ведра.