Сергей Есенин Страна негодяев (Драматическая поэма). Сергей Есенин Страна негодяев (Драматическая поэма) Песнь о Великом походе

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

7
Ветер качает рожь

Чумаков

Что это? Как это? Неужель мы разбиты?
Сумрак голодной волчицей выбежал кровь зари лакать.
О, эта ночь! Как могильные плиты,
По небу тянутся каменные облака.
Выйдешь в поле, зовешь, зовешь,
Кличешь старую рать, что легла под Сарептой,
И глядишь и не видишь – то ли зыбится рожь,
То ли желтые полчища пляшущих скелетов.
Нет, это не август, когда осыпаются овсы,
Когда ветер по полям их колотит дубинкой грубой.
Мертвые, мертвые, посмотрите, кругом мертвецы,
Вон они хохочут, выплевывая сгнившие зубы.
Сорок тысяч нас было, сорок тысяч,
И все сорок тысяч за Волгой легли, как один.
Даже дождь так не смог бы траву иль солому высечь,
Как осыпали саблями головы наши они.
Что это? Как это? Куда мы бежим?
Сколько здесь нас в живых осталось?
От горящих деревень бьющий лапами в небо дым
Расстилает по земле наш позор и усталость.
Лучше б было погибнуть нам там и лечь,
Где кружит воронье беспокойным, зловещим
свадьбищем,
Чем струить эти пальцы пятерками пылающих свеч,
Чем нести это тело с гробами надежд, как кладбище!

Бурнов

Нет! Ты не прав, ты не прав, ты не прав!
Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.
Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться
по золоту трав
И сшибать черных галок с крестов голубых
колоколен.
Все, что отдал я за свободу черни,
Я хотел бы вернуть и поверить снова,
Что вот эту луну,
Как керосиновую лампу в час вечерний,
Зажигает фонарщик из города Тамбова.
Я хотел бы поверить, что эти звезды -
не звезды,
Что это – желтые бабочки, летящие на лунное
пламя…
Друг!..
Зачем же мне в душу ты ропотом слезным
Бросаешь, как в стекла часовни, камнем?

Чумаков

Что жалеть тебе смрадную холодную душу -
Околевшего медвежонка в тесной берлоге?
Знаешь ли ты, что в Оренбурге зарезали Хлопушу?
Знаешь ли ты, что Зарубин в Табинском остроге?
Наше войско разбито вконец Михельсоном,
Калмыки и башкиры удрали к Аральску в Азию.
Не с того ли так жалобно
Суслики в поле притоптанном стонут,
Обрызгивая мертвые головы, как кленовые листья,
грязью?
Гибель, гибель стучит по деревням в колотушку.
Кто ж спасет нас? Кто даст нам укрыться?
Посмотри! Там опять, там опять за опушкой
В воздух крылья крестами бросают крикливые птицы.

Бурнов

Нет, нет, нет! Я совсем не хочу умереть!
Эти птицы напрасно над нами вьются.
Я хочу снова отроком, отряхая с осинника медь,
Подставлять ладони, как белые скользкие блюдца.
Как же смерть?
Разве мысль эта в сердце поместится,
Когда в Пензенской губернии у меня есть свой дом?
Жалко солнышко мне, жалко месяц,
Жалко тополь над низким окном.
Только для живых ведь благословенны
Рощи, потоки, степи и зеленя.
Слушай, плевать мне на всю вселенную,
Если завтра здесь не будет меня!
Я хочу жить, жить, жить,
Жить до страха и боли!
Хоть карманником, хоть золоторотцем,
Лишь бы видеть, как мыши от радости прыгают
в поле,
Лишь бы слышать, как лягушки от восторга
поют в колодце.
Яблоневым цветом брызжется душа моя белая,
В синее пламя ветер глаза раздул.
Ради Бога, научите меня,
Научите меня, и я что угодно сделаю,
Сделаю что угодно, чтоб звенеть в человечьем саду!

Творогов

Стойте! Стойте!
Если б знал я, что вы не трусливы,
То могли б мы спастись без труда.
Никому б не открыли наш заговор безъязыкие ивы,
Сохранила б молчанье одинокая в небе звезда.
Не пугайтесь!
Не пугайтесь жестокого плана.
Это не тяжелее, чем хруст ломаемых в теле костей,
Я хочу предложить вам:
Связать на заре Емельяна
И отдать его в руки грозящих нам смертью властей.

Чумаков

Как, Емельяна?

Бурнов

Нет! Нет! Нет!

Творогов

Хе-хе-хе!
Вы глупее, чем лошади!
Я уверен, что завтра ж,
Лишь золотом плюнет рассвет,
Вас развесят солдаты, как туш, на какой-нибудь
площади,
И дурак тот, дурак, кто жалеть будет вас,
Оттого что сами себе вы придумали тернии.

Только раз светит юность, как месяц в родной
губернии.
Слушай, слушай, есть дом у тебя на Суре,
Там в окно твое тополь стучится багряными листьями,
Словно хочет сказать он хозяину в хмурой
октябрьской поре,
Что изранила его осень холодными меткими
выстрелами.
Как же сможешь ты тополю помочь?
Чем залечишь ты его деревянные раны?
Вот такая же жизни осенняя гулкая ночь
Общипала, как тополь зубами дождей, Емельяна.

Знаю, знаю, весной, когда лает вода,
Тополь снова покроется мягкой зеленой кожей.
Но уж старые листья на нем не взойдут никогда -
Их растащит зверье и потопчут прохожие.

Что мне в том, что сумеет Емельян скрыться в Азию?
Что, набравши кочевников, может снова удариться
в бой?
Все равно ведь и новые листья падут и покроются
грязью.
Слушай, слушай, мы старые листья с тобой!
Так чего ж нам качаться на голых корявых ветвях?
Лучше оторваться и броситься в воздух кружиться,
Чем лежать и струить золотое гниенье в полях,
Чем глаза твои выклюют черные хищные птицы.
Тот, кто хочет за мной, – в добрый час!
Нам башка Емельяна – как челн
Потопающим в дикой реке…

Только раз ведь живем мы, только раз!
Только раз славит юность, как парус, луну вдалеке.

Пугачев

Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!
Кто сказал вам, что мы уничтожены?
Злые рты, как с протухшею пищей кошли,
Зловонно рыгают бесстыдной ложью.
Трижды проклят тот трус, негодяй и злодей,
Кто сумел окормить вас такою дурью.


Да, я знаю, я знаю, мы в страшной беде,
Но затем-то и злей над туманной вязью
Деревянными крыльями по каспийской воде
Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.
О Азия, Азия! Голубая страна,
Обсыпанная солью, песком и известкой.
Там так медленно по небу едет луна,
Поскрипывая колесами, как киргиз с повозкой.
Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо
Скачут там шерстожелтые горные реки!
Не с того ли так свищут монгольские орды
Всем тем диким и злым, что сидит в человеке?

Уж давно я, давно скрывал тоску
Перебраться туда, к их кочующим станам,
Чтоб разящими волнами их сверкающих скул
Стать к преддверьям России, как тень Тамерлана.
Так какой же мошенник, прохвост и злодей
Окормил вас бесстыдной трусливой дурью?
Нынче ж в ночь вы должны оседлать лошадей
И попасть до рассвета со мною в Гурьев.

Крямин

О смешной, о смешной, о смешной Емельян!
Ты все такой же сумасбродный, слепой и вкрадчивый;
Расплескалась удаль твоя по полям,
Не вскипеть тебе больше ни в какой азиатчине.
Знаем мы, знаем твой монгольский народ,
Нам ли храбрость его неизвестна?
Кто же первый, кто первый, как не этот сброд
Под Самарой ударился в бегство?
Как всегда, как всегда, эта дикая гнусь
Выбирала для жертвы самых слабых и меньших,
Только б грабить и жечь ей пограничную Русь
Да привязывать к седлам добычей женщин.
Ей всегда был приятней набег и разбой,
Чем суровые походы с житейской хмурью.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, мы больше не можем идти за тобой,
Не хотим мы ни в Азию, ни на Каспий, ни в Гурьев.

Пугачев

Боже мой, что я слышу?
Казак, замолчи!
Я заткну твою глотку ножом иль выстрелом…
Неужели и вправду отзвенели мечи?
Неужель это плата за все, что я выстрадал?
Нет, нет, нет, не поверю, не может быть!
Не на то вы взрастали в степных станицах,
Никакие угрозы суровой судьбы
Не должны вас заставить смириться.
Вы должны разжигать еще больше тот взвой,
Когда ветер метелями с наших стран дул…

Смело ж к Каспию! Смело за мной!
Эй вы, сотники, слушать команду!

Крямин

Нет! Мы больше не слуги тебе!
Нас не взманит твое сумасбродство.
Не хотим мы в ненужной и глупой борьбе
Лечь, как толпы других, по погостам.
Есть у сердца невзгоды и тайный страх
От кровавых раздоров и стонов.
Мы хотели б, как прежде, в родных хуторах
Слушать шум тополей и кленов.
Есть у нас роковая зацепка за жизнь,
Что прочнее канатов и проволок…
Не пора ли тебе, Емельян, сложить
Перед властью мятежную голову?!
Все равно то, что было, назад не вернешь,
Знать, недаром листвою октябрь заплакал…

Пугачев

Как? Измена?
Измена?
Ха-ха-ха!..
Ну так что ж!
Получай же награду свою, собака!

(Стреляет.)

Крямин падает мертвым. Казаки с криком обнажают сабли. Пугачев, отмахиваясь кинжалом, пятится к стене.

Вяжите его! Вяжите!

Творогов

Бейте! Бейте прямо саблей в морду!

Натерпелись мы этой прыти…

Тащите его за бороду…

Пугачев

…Дорогие мои… Хор-рошие…
Что случилось? Что случилось? Что случилось?
Кто так страшно визжит и хохочет
В придорожную грязь и сырость?
Кто хихикает там исподтишка,
Злобно отплевываясь от солнца?

. . . . . . . . . . . . . . .

…Ах, это осень!
Это осень вытряхивает из мешка
Чеканенные сентябрем червонцы.
Да! Погиб я!
Приходит час…
Мозг, как воск, каплет глухо, глухо…

…Это она!
Это она подкупила вас,
Злая и подлая оборванная старуха.
Это она, она, она,
Разметав свои волосы зарею зыбкой,
Хочет, чтоб сгибла родная страна
Под ее невеселой холодной улыбкой.

Творогов

Ну, рехнулся… чего ж глазеть?
Вяжите!
Чай, не выбьет стены головою.
Слава Богу! конец его зверской резне,
Конец его злобному волчьему вою.
Будет ярче гореть теперь осени медь,
Мак зари черпаками ветров не выхлестать.
Торопитесь же!
Нужно скорей поспеть
Передать его в руки правительства.

Пугачев

Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!
Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
Вот всплывает, всплывает синь ночная над Доном,
Тянет мягкою гарью с сухих перелесиц.
Золотою известкой над низеньким домом
Брызжет широкий и теплый месяц.
Где-то хрипло и нехотя кукарекнет петух,
В рваные ноздри пылью чихнет околица,
И все дальше, все дальше, встревоживши сонный луг,
Бежит колокольчик, пока за горой не расколется.
Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…

Март – август 1921

Песнь о Великом походе

Эй вы, встречные,
Поперечные!
Тараканы, сверчки
Запечные!
Не народ, а дрохва
Подбитая.
Русь нечесаная,
Русь немытая!
Вы послушайте
Новый вольный сказ.
Новый вольный сказ
Про житье у нас.
Первый сказ о том,
Что давно было.
А второй – про то,
Что сейчас всплыло.
Для тебя я, Русь,
Эти сказы спел,
Потому что был
И правдив и смел.
Был мастак слагать
Эти притчины,
Не боясь ничьей
Зуботычины.

* * *

Ой, во городе
Да во Ипатьеве
При Петре было
При императоре.
Говорил слова
Непутевый дьяк:
«Уж и как у нас, ребята,
Стал быть, царь дурак.
Царь дурак-батрак
Сопли жмет в кулак,
Строит Питер-град
На немецкий лад.
Видно, делать ему
Больше нечего.
Принялся он Русь
Онемечивать.
Бреет он князьям
Брады, усие.
Как не плакаться
Тут над Русию?
Не тужить тут как
Над судьбиною?
Непослушных он
Бьет дубиною».

* * *

Услыхал те слова
Молодой стрелец.
Хвать смутьянщика
За тугой косец.
«Ты иди, ползи,
Не кочурься, брат.
Я свезу тебя
Прямо в Питер-град.
Привезу к царю.
Кайся, сукин кот!
Кайся, сукин кот,
Что смущал народ!»

* * *

По Тверской-Ямской
Под дугою вбряк
С колокольцами
Ехал бедный дьяк.
На четвертый день,
О полднёвых пор,
Прикатил наш дьяк
Ко царю, во двор.
Выходил тут царь
С высока крыльца,
Мах дубинкою -
Подозвал стрельца.
«Ты скажи, зачем
Прикатил, стрелец?
Аль с Москвы какой
Потайной гонец?»
«Не гонец я, царь,
Не родня с Москвой.
Я всего лишь есть
Слуга верный твой.
Я привез к тебе
Бунтаря-дьяка.
У него, знать, в жисть
Не болят бока.
В кабаке на весь
На честной народ
Он позорил, царь,
Твой высокий род».
«Ну, – сказал тут Петр, -
Вылезай-кось, вошь!»
Космы дьяковы
Поднялись, как рожь.
У Петра с плеча
Сорвался кулак.
И навек задрал
Лапти кверху дьяк.

* * *

* * *

Ой, суров наш царь,
Алексеич Петр.
Он в единый дух
Ведро пива пьет.
Курит – дым идет
На три сажени,
Во немецких одеждах
Разнаряженный.
Возговорит наш царь,
Алексеич Петр:
«Подойди ко мне,
Дорогой Лефорт.
Мастер славный ты
В Амстердаме был.
Русский царь тебе,
Как батрак, служил.
Он учился там,
Как топор держать.
Ты езжай-кось, мастер,
В Амстердам опять.
Передай ты всем
От Петра поклон.
Да скажи, что сейчас
В страшной доле он.
В страшной доле я
За родную Русь…
Скоро смерть придет,
Помирать боюсь.
Помирать боюсь,
Да и жить не рад:
Кто ж теперь блюсти
Будет Питер-град?
Средь туманов сих
И цепных болот
Снится сгибший мне
Трудовой народ.
Слышу, голос мне
По ночам звенит,
Что на их костях
Лег тугой гранит.
Оттого подчас,
Обступая град,
Мертвецы встают
В строевой парад.
И кричат они,
И вопят они.
От такой крични
Загашай огни.
Говорят слова:
“Мы всему цари!
Попадешься, Петр,
Лишь сумей, помри!
Мы сдерем с тебя
Твой лихой чупрын,
Потому что ты
Был собачий сын.
Поблажал ты знать
Со министрами.
На крови для них
Город выстроил.
Но пускай за то
Знает каждый дом -
Мы придем еще,
Мы придем, придем.
Этот город наш,
Потому и тут
Только может жить
Лишь рабочий люд”.
Смолк наш царь,
Алексеич Петр,
В три ручья с него
Льет холодный пот.

* * *

Слушайте, слушайте,
Вы, конечно, народ
Хороший!
Хоть метелью вас крой,
Хоть порошей.
Одним словом,
Миляги!
Не дадите ли
Ковшик браги?
Человечий язык,
Чай, не птичий!
Славный вы, люди,
Придумали
Обычай!

* * *

И пушки бьют,
И колокола плачут.
Вы, конечно, понимаете,
Что это значит?
Много было роз,
Много было маков.
Схоронили Петра,
Тяжело оплакав.
И с того ль, что там
Всякий сволок был,
Кто всерьез рыдал,
А кто глаза слюнил.
Но с того вот дня,
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счету нет.
И все двести лет
Шел подзёмный гуд:
«Мы придем, придем!
Мы возьмем свой труд!
Мы сгребем дворян -
Да по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем!»

* * *

Через двести лет,
В снеговой октябрь,
Затряслась Нева,
Подымая рябь.
Утром встал народ -
И на бурю глядь:
На столбах висит
Сволочная знать.
Ай да славный люд!
Ай да Питер-град!
Но с чего же там
Пушки бьют-палят?
Бьют за городом,
Бьют из-за моря.
Понимай как хошь
Ты, душа моя!
Много в эти дни
Совершилось дел.
Я пою о них,
Как спознать сумел.

* * *

Веселись, душа
Молодецкая!
Нынче наша власть,
Власть Советская!
Офицерика,
Да голубчика,
Прикокошили
Вчера в Губчека.
Ни за Троцкого,
Ни за Ленина -
За донского казака
За Каледина.
Гаркнул «Яблочко»
Молодой матрос:
«Мы не так еще
Подотрем вам нос!»

* * *

А за Явором,
Под Украйною,
Услыхали мужики
Весть печальную.
Власть Советская
Им очень нравится,
Да идут войска
С ней расправиться.
В тех войсках к мужикам
Родовая месть.
И Врангель тут,
И Деникин здесь.
И на помог им,
Как лихих волчат,
Из Сибири шлет отряды
Адмирал Колчак.

* * *

Ах, рыбки мои,
Мелки косточки!
Вы, крестьянские ребята,
Подросточки.
Ни ногатой вас не взять,
Ни рязанами.
Вы гольем пошли гулять
С партизанами.
Красной Армии штыки
В поле светятся.
Здесь отец с сынком
Могут встретиться.
За один удел
Бьется эта рать,
Чтоб владеть землей
Да весь век пахать.
Чтоб шумела рожь
И овес звенел.
Чтобы каждый калачи
С пирогами ел.

* * *

Ну и как же тут злобу
Не вынашивать?
На Дону теперь поют
Не по-нашему:
«Пароход идет
Мимо пристани.
Будем рыбу кормить
Коммунистами».
А у нас для них поют:
«Куда ты котишься?
В Вечека попадешь -
Не воротишься».

* * *

От одной беды
Целых три растут.
Вдруг над Питером
Слышен новый гуд.
Не поймет никто,
Отколь гуд идет:
«Ты не смей дремать,
Трудовой народ!
Как под Питером
Рать Юденича!»
Что же делать нам
Всем теперича?
И оттуда бьют,
И отсель палят.
Ой ты, бедный люд!
Ой ты, Питер-град!

* * *

Но при всякой беде
Веет новью вал.
Кто ж не вспомнит теперь
Речь Зиновьева?
Дождик лил тогда
В три погибели.
На корню дожди
Озимь выбили.
И на энтот год
Не шумела рожь.
То не жизнь была,
А в печенки нож!
А Зиновьев всем
Вел такую речь:
«Братья, лучше нам
Здесь костьми полечь,
Чем отдать врагу
Вольный Питер-град
И идти опять
В кабалу назад».

* * *

А за синим Доном
Станицы казачьей
В это время волк ехидный
По-кукушьи плачет.
Говорит Корнилов
Казакам поречным:
«Угостите партизанов
Вишеньем картечным!
С Красной Армией Деникин
Справится, я знаю.
Расстелились наши пики
С Дона до Дунаю».

* * *

Ой ты, атамане!
Не вожак, а соцкий.
А на что ж у коммунаров
Есть товарищ Троцкий?
Он без слезной речи
И лихого звона
Обещал коней нам наших
Напоить из Дона.
Вей сильней и крепче,
Ветер синь-студеный!
С нами храбрый Ворошилов,
Удалой Буденный.

* * *

Если крепче жмут,
То сильней орешь.
Мужику одно:
Не топтали б рожь.
А как пошла по ней
Тут рать Деникина,
В сотни верст легла
Прямо в никь она.
Над такой бедой
В стане белых ржут.
Валят сельский скот
И под водку жрут.
Мнут крестьянских жен,
Девок лапают.
«Так и надо вам,
Сиволапые!
Ты, мужик, прохвост!
Сволочь! бестия!
Отплати-кось нам
За поместия.
Отплати за то,
Что ты вешал знать.
Эй, в кнуты их всех,
Растакую мать».

* * *

Ой ты, синяя сирень,
Голубой палисад.
На родимой стороне
Никто жить не рад.
Опустели огороды,
Хаты брошены.
Заливные луга
Не покошены.
И примят овес,
И прибита рожь.
Где ж теперь, мужик,
Ты приют найдешь?

* * *

Но сильней всего
Те встревожены,
Что ночьми не спят
В куртках кожаных.
Кто за бедный люд
Жить и сгибнуть рад.
Кто не хочет сдать
Вольный Питер-град.

* * *

Там под Лиговом
Страшный бой кипит.
Питер траурный
Без огней не спит.
Миг – и вот сейчас
Враг проломит все,
И прощай, мечта
Городов и сел…
Пот и кровь струит
С лиц встревоженных.
Бьют и бьют людей
В куртках кожаных.
Как снопы, лежат
Трупы по полю.
Кони в страхе ржут,
В страхе топают.
Но напор от нас
Все сильней, сильней,
Бьются восемь дней,
Бьются девять дней.
На десятый день
Не сдержался враг…
И пошел чесать
По кустам в овраг.
Наши взад им: «Крой!..»
Пушки бьют, палят…
Ай да славный люд!
Ай да Питер-град!

* * *

А за Белградом,
Окол Харькова,
Кровью ярь мужиков
Перехаркана.
Бедный люд в Москву
Босиком бежит.
И от стона, и от рева
Вся земля дрожит.
Ищут хлеба они,
Просят милости,
Ну и как же злобной воле
Тут не вырасти?
У околицы
Гуляй-полевой
Собиралися
Буйны головы.
Да как стали жечь,
Как давай палить!
У Деникина
Аж живот болит.

* * *

Эх, песня!
Песня!
Есть ли что на свете
Чудесней?
Хоть под гусли тебя пой,
Хоть под тальяночку.
Не дадите ли вы мне,
Хлопцы,
Еще баночку?

* * *

Ах, яблочко,
Цвета милого!
Бьют Деникина,
Бьют Корнилова.
Цветочек мой!
Цветик маковый!
Ты скорей, адмирал,
Отколчакивай.
Там за степью гул,
Там за степью гром.
Каждый в битве защищает
Свой отцовский дом.
Курток кожаных
Под Донцом не счесть.
Видно, много в Петрограде
Этой масти есть.

* * *

В белом стане вопль,
В белом стане стон.
Обступает наша рать
Их со всех сторон.
В белом стане крик,
В белом стане бред.
Как пожар стоит
Золотой рассвет.
И во всех кабаках
Огни светятся…
Завтра многие друг с другом
Уж не встретятся.
И все пьют за царя,
За святую Русь,
В ласках знатных шлюх
Забывая грусть.

* * *

В красном стане храп.
В красном стане смрад.
Вонь портяночная
От сапог солдат.
Завтра, еле свет,
Нужно снова в бой.
Спи, корявый мой!
Спи, хороший мой!
Пусть вас золотом
Свет зари кропит.
В куртке кожаной
Коммунар не спит.

* * *

На заре, заре,
В дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы встречали день.
Подымая вверх,
Как тоску, глаза,
В куртке кожаной
Коммунар сказал:
«Братья, если здесь
Одолеют нас,
То октябрьский свет
Навсегда погас.
Будет крыть нас кнут.
Будет крыть нас плеть.
Всем весь век тогда
В нищете корпеть».
С горьким гневом рук,
Утерев слезу,
Ротный наш с тех слов
Сапоги разул.
Громко кашлянув,
«На, – сказал он мне, -
Дома нет сапог,
Передай жене».

* * *

На заре, заре,
В дождевой крутень
Свистом ядерным
Мы сушили день.
Пуля входит в грудь,
Как пчелы ужал.
Наш отряд тогда
Впереди бежал.
За лощиной пруд.
А за прудом лог.
Коммунар ничком
В землю носом лег.
Мы вперед, вперед!
Враг назад, назад!
Мертвецы пусть так
Под дождем лежат.
Спите, храбрые,
С отзвучавшим ртом!
Мы придем вас всех
Хоронить потом.

* * *

Вот и кончен бой,
Машет красный флаг.
Не жалея пят,
Удирает враг.
Удивленный тем,
Что остался цел,
Молча ротный наш
Сапоги надел.
И сказал: «Жене
Сапоги не враз.
Я их сам теперь
Износить горазд».

* * *

Вот и кончен бой,
Тот, кто жив, тот рад.
Ай да вольный люд!
Ай да Питер-град!
От полуночи
До синя утра
Над Невой твоей
Бродит тень Петра.
Бродит тень Петра,
Грозно хмурится
На кумачный цвет
В наших улицах.
В берег бьет вода
Пенной индевью…
Корабли плывут
Будто в Индию…

Июль 1924 г. Ленинград

Страна негодяев
(Драматическая поэма)

ПЕРСОНАЛ

Комиссар из охраны железнодорожной линии Чекисто в .

Замарашкин – сочувствующий коммунистам. Доброволец.

Бандит Номах .

Рассветов .

Комиссары приисков Чарин .

Лобок .

Комендант поезда.

Красноармейцы .

Рабочие .

Советский сыщик Литза-Хун .

Повстанец Барсук .

Повстанцы.

Милиционеры.

Снежная чаща. Железнодорожная будка Уральской линии. Чекистов, охраняющий линию, ходит с одного конца в другой.

Чекистов

Ну и ночь! Что за ночь!
Черт бы взял эту ночь
С б……. холодом
И такой темнотой,

С тем, что нужно без устали
Бельма перить.
. . . . . . . . . .
Стой!
Кто идет?
Отвечай!..
А не то
Мой наган размозжит твой череп!
Стой, холера тебе в живот.Крутит жерновами облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…

Замарашкин

Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.

Чекистов

Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Ха-ха!
Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?
Бедный! Бедный Замарашкин…

Замарашкин

Черт-те что ты городишь, Чекистов!

Чекистов

Мне нравится околёсина.
Видишь ли… я в жизни
Был бедней церковного мыша
И глодал вместо хлеба камни.
Но у меня была душа,
Которая хотела быть Гамлетом.
Глупая душа, Замарашкин!
Ха-ха!
А когда я немного подрос,
Я увидел…

Слышатся шаги.

Тише… Помолчи, голубчик…
Кажется… кто-то… кажется…
Черт бы взял этого мерзавца Номаха
И всю эту банду повстанцев!
Я уверен, что нынче ночью
Ты заснешь, как плаха,
А он опять остановит поезд
И разграбит станцию.

Замарашкин

Чекистов

Хорошо! Я спокоен. Сейчас уйду.
Продрог до костей от волчьей стужи.
А в казарме сегодня,
Как на беду,
Из прогнившей картошки
Холодный ужин.
Эх ты, Гамлет, Гамлет!
Ха-ха, Замарашкин!..
Прощай!
Карауль в оба!..

Замарашкин

Хорошего аппетита!
Спокойной ночи!

Чекистов

Мать твою в эт-твою!

ПЕРСОНАЛ

Часть первая

На карауле

Снежная чаща. Железнодорожная будка Уральской линии. Чекистов, охраняющий линию, ходит с одного конца в другой.

Чекистов

Ну и ночь! Что за ночь!
Черт бы взял эту ночь
С б……. холодом
И такой темнотой,

С тем, что нужно без устали
Бельма перить.
. . . . .
Стой!
Кто идет?
Отвечай!..
А не то
Мой наган размозжит твой череп!
Стой, холера тебе в живот.

Тише… тише…
Легче бранись, Чекистов!
От ругательств твоих
Даже у будки краснеют стены.
И с чего это, брат мой,
Ты так неистов?
Это ж… я… Замарашкин…
Иду на смену…

Черт с тобой, что ты Замарашкин!
Я ведь не собака,
Чтоб слышать носом.

Ох, и зол же ты, брат мой!..
Аж до печенок страшно…
Я уверен, что ты страдаешь
Кровавым поносом…

Ну конечно, страдаю!..
От этой проклятой селедки
Может вконец развалиться брюхо.
О!
Если б теперь… рюмку водки…
Я бы даже не выпил…
А так…
Понюхал…
. . . . . .
Знаешь? Когда эту селедку берешь
за хвост,
То думаешь,
Что вся она набита рисом…
Разломаешь,
Глядь:
Черви… Черви…
Жирные белые черви…
Дьявол нас, знать, занес
К этой грязной мордве
И вонючим черемисам!

Что ж делать,
Когда выпал такой нам год?
Скверный год! Отвратительный год!
Это еще ничего…
Там… За Самарой… Я слышал…
Люди едят друг друга…
Такой выпал нам год!
Скверный год!
Отвратительный год!
И к тому же еще чертова вьюга.

Мать твою в эт-твою!
Ветер, как сумасшедший мельник,
Крутит жерновами облаков
День и ночь…
День и ночь…
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…

Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.

Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Ха-ха!
Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?
Бедный! Бедный Замарашкин…

Черт-те что ты городишь, Чекистов!

Мне нравится околёсина.
Видишь ли… я в жизни
Был бедней церковного мыша
И глодал вместо хлеба камни.
Но у меня была душа,
Которая хотела быть Гамлетом.
Глупая душа, Замарашкин!
Ха-ха!
А когда я немного подрос,
Я увидел…

Тише… Помолчи, голубчик…
Кажется… кто-то… кажется…
Черт бы взял этого мерзавца Номаха
И всю эту банду повстанцев!
Я уверен, что нынче ночью
Ты заснешь, как плаха,
А он опять остановит поезд
И разграбит станцию.

Я думаю, этой ночью он не придет.
Нынче от холода в воздухе
Дохли птицы.
Для конницы нынче
Дорога скользка, как лед,
А с пехотой прийти
Он и сам побоится.
Нет! этой ночью он не придет!
Будь спокоен, Чекистов!
Это просто с мороза проскрипело дерево…

Хорошо! Я спокоен. Сейчас уйду.
Продрог до костей от волчьей стужи.
А в казарме сегодня,
Как на беду,
Из прогнившей картошки
Холодный ужин.
Эх ты, Гамлет, Гамлет!
Ха-ха, Замарашкин!..
Прощай!
Карауль в оба!..

Хорошего аппетита!
Спокойной ночи!

Мать твою в эт-твою!

Ссора из-за фонаря

Некоторое время Замарашкин расхаживает около будки один. Потом неожиданно подносит руку к губам и издает в два пальца осторожный свист. Из чащи, одетый в русский полушубок и в шапку-ушанку, выскакивает Номах.

Номах

Что говорил тебе этот коммунист?

Слушай, Номах! Оставь это дело.
Они за тебя по-настоящему взялись.
Как бы не на столбе
Очутилось твое тело.

Ну так что ж!
Для ворон будет пища.

Но ты должен щадить других.

Что другие?
Свора голодных нищих.
Им все равно…
В этом мире немытом
Душу человеческую
Ухорашивают рублем,
И если преступно здесь быть бандитом,
То не более преступно,
Чем быть королем…
Я слышал, как этот прохвост
Говорил тебе о Гамлете.
Что он в нем смыслит?
Гамлет восстал против лжи,
В которой варился королевский двор.
Но если б теперь он жил,
То был бы бандит и вор.
Потому что человеческая жизнь
Это тоже двор,
Если не королевский, то скотный.

Помнишь, мы зубрили в школе?
«Слова, слова, слова…»
Впрочем, я вас обоих
Слушаю неохотно.
У меня есть своя голова.
Я только всему свидетель,
В тебе ж люблю старого друга.
В час несчастья с тобой на свете
Моя помощь к твоим услугам.

Со мною несчастье всегда.
Мне нравятся жулики и воры.
Мне нравятся груди,
От гнева спертые.
Люди устраивают договоры,
А я посылаю их к черту.
Кто смеет мне быть правителем?
Пусть те, кому дорог хлев,
Называются гражданами и жителями
И жиреют в паршивом тепле.
Это все твари тленные!
Предмет для навозных куч!
А я – гражданин вселенной,
Я живу, как я сам хочу!

Слушай, Номах… Я знаю,
Быть может, ты дьявольски прав,
Но все ж… Я тебе желаю
Хоть немного смирить свой нрав.
Подумай… Не завтра, так после…
Не после… Так после опять…
Слова ведь мои не кости,
Их можно легко прожевать.
Ты понимаешь, Номах?

Ты думаешь, меня это страшит?
Я знаю мою игру.
Мне здесь на все наплевать.
Я теперь вконец отказался от многого,
И в особенности от государства,
Как от мысли праздной,
Оттого что постиг я,
Что все это договор,
Договор зверей окраски разной.
Люди обычаи чтут как науку,
Да только какой же в том смысл и прок,

Если многие громко сморкаются в руку,
А другие обязательно в носовой платок.
Мне до дьявола противны
И те и эти.
Я потерял равновесие…
И знаю сам -
Конечно, меня подвесят
Когда-нибудь к небесам.
Ну так что ж!
Это еще лучше!
Там можно прикуривать о звезды…
Но…
Главное не в этом.
Сегодня проходит экспресс,
В 2 ночи -
46 мест.
Красноармейцы и рабочие.
Золото в слитках.

Ради Бога, меня не впутывай!

Ты дашь фонарь?

Этого не будет!

Я разберу рельсы.

Номах! Ты подлец!
Ты хочешь меня под расстрел…
Ты хочешь, чтоб трибунал…

Не беспокойся! Ты будешь цел.
Я 200 повстанцев сюда пригнал.
Коль боишься расстрела,
Бежим со мной.

Я? С тобой?
Да ты спятил с ума!

В голове твоей бродит
Непроглядная тьма.
Я думал – ты смел,
Я думал – ты горд,
А ты только лишь лакей
Узаконенных держиморд.
Ну так что ж!
У меня есть выход другой,
Он не хуже…

Я не был никогда слугой.
Служит тот, кто трус.
Я не пленник в моей стране,
Ты меня не заманишь к себе.
Уходи! Уходи!
Уходи, ради дружбы.

Ты, как сука, скулишь при луне…

Уходи! Не заставь скорбеть…
Мы ведь товарищи старые…
Уходи, говорю тебе…

А не то вот на этой гитаре
Я сыграю тебе разлуку.

Слушай, защитник коммуны,
Ты, пожалуй, этой гитарой
Оторвешь себе руку.
Спрячь-ка ее, бесструнную,
Чтоб не охрипла на холоде.
Я и сам ведь сонату лунную
Умею играть на кольте.

Ну и играй, пожалуйста.
Только не здесь!
Нам такие музыканты не нужны.

Все вы носите овечьи шкуры,
И мясник пасет для вас ножи.
Все вы стадо!
Стадо! Стадо!
Неужели ты не видишь? Не поймешь,
Что такого равенства не надо?
Ваше равенство – обман и ложь.
Старая гнусавая шарманка
Этот мир идейных дел и слов.
Для глупцов – хорошая приманка,
Подлецам – порядочный улов.
Дай фонарь!

Иди ты к черту!

Тогда не гневайся,
Пускай тебя не обижает
Другой мой план.

Ни один план твой не пройдет.

Ну, это мы еще увидим…
. . . . . .
Послушай, я тебе скажу:
Коль я хочу,
Так, значит, надо.
Ведь я башкой моей не дорожу
И за грабеж не требую награды.

Великие русские поэты - по определению - большие патриоты. Но что Пушкин, что Лермонтов, что Некрасов любят Россию как-то странно: это не только любовь-восхищение, но и любовь-ненависть. Такая любовь, при которой благоговение легко переходит в отторжение, а презрение - в преклонение.

Вот Александр Блок описывает мерзкого лавочника - пьяницу, лицемера, мошенника. А заканчивает неожиданно: даже в таком отталкивающем виде Россия поэту дороже всего на свете.

Сергей Есенин - олицетворенная любовь к России, к ее прекрасной природе, к ее прекрасным людям:

Не надо рая,

Дайте Родину мою !

И вдруг - та же Родина, бесконечно любимая Русь, Россия из страны березового ситца становится «страной самых отвратительных громил и шарлатанов».

«Страна негодяев» - так озаглавил Есенин драматическую поэму. Речь идет, понятно, о России. «Страна негодяев», не более и не менее!

Круто... Как только ни называли свою землю русские поэты, но страной негодяев?.. Неужели Есенин действительно считал, что безнравственные люди составляют большинство населения России?

«Страна негодяев» при жизни автора не издавалась (очевидно, из-за политической остроты), в течение десятилетий не была известна широкому читателю, не включалась в сборники поэм и собрания сочинений и лишь упоминалась в предисловиях и биографических статьях. Поэтому, наверное, нелишним будет вкратце напомнить сюжет поэмы.

Предварительное замечание. Драматические произведения, написанные стихами, бывают так же динамичны, насыщены сценическими событиями, приключениями, неожиданными поворотами действия, как «обычные», прозаические. Например, «Эрнани» и «Король забавляется» Гюго, «Сирано де Бержерак» Ростана, да хоть бы «Давным-давно» («Гусарская баллада») нашего Александра Гладкова.

А есть поэтические произведения, написанные в драматической форме («слева - кто говорит, справа - что говорит»), но сохраняющие свою лирическую сущность. Например, трагедия Владимира Маяковского с запоминающимся названием «Владимир Маяковский». Там не столько действие, сколько монологи да исповеди. Можно, конечно, и этот «материал» поставить на сцене, но ведь поставить на сцене можно и песни, и диалоги Платона, и телефонный справочник.

«Пугачев» Сергея Есенина - это не драма, а поэма. Особая, вычурная, не индивидуализированная, речь квази-персонажей, за которых всё время вещает сам автор. Вместо раскручивания интриги - бесконечные откровения героев.

А вот «Страна негодяев» гораздо больше, чем «Пугачев», похожа на «нормальную» пьесу, т.е. хорошо сделанную в соответствии со славными аристотелевскими традициями («можно обойтись без характеров, но не без фабулы»).

…Итак, 1919 год. Зима. Будка охранника на Уральской железной дороге. Комиссар Чекистов, отвечающий за безопасность движения, беседует с пришедшим на смену красноармейцем-добровольцем Замарашкиным.

Чекистов злится на холод, на отвратительную еду, на свой кровавый понос и отсутствие уборной, на всю дикую Россию и ее темный народ. Замарашкин, оставшись один на посту, подает условный знак, и появляется Номах - главарь банды (или отряда повстанцев?). Он уговаривает охранника, бывшего своего однокашника, присоединиться к грабителям, тот отказывается. После короткой схватки Номах обезоруживает Замарашкина, связывает его и отбирает сигнальный фонарь.

Действие перемещается в салон-вагон экспресса, в котором везут добытое на приисках золото. Комиссар Рассветов делится с соратниками воспоминаниями об Америке и ее технических достижениях: вот бы и в России так!

Поезд останавливается: впереди повреждены пути. Надо на паровозе привезти ремонтную бригаду…

Как бы не так! Это всё подстроила банда Номаха. Вагон с золотом угнан и разграблен, паровоз взорван…

…Тайный притон в приволжском городке, где к услугам гостей и спирт, и кокаин, и опиум. Сюда приходят Номах и его подельники. Официантка им сообщает, что они в розыске, в газетах напечатаны их приметы и за их поимку объявлена награда.

Номах собирается уехать в Киев, но китаец-коммунист Литза-хун (Ли цзыхунг, по принятой сегодня транслитерации), действующий под видом торговца опиумом, его выслеживает и раскрывает планы бандитов.

(Отметим, кстати, необычную для такого рода полуавантюрных произведений черту: в «Стране негодяев» совершенно отсутствует любовная линия, даже намек на нее: женские персонажи играют вспомогательную, буквально служебную роль - обслуга в тайном притоне).

В Киеве устроена засада на Номаха и его сподвижника, но им удается обмануть милиционеров во главе с Чекистовым.

На этом поэма заканчивается. Или обрывается - и авторский замысел остался осуществленным не полностью?

Попробуем разобраться с персонажами.

По нескольким признакам главным героем и основным двигателем действия поэмы-драмы надо признать предводителя бандитов Номаха. Функции же его антагонистов, ведущих контрдействие, разделены между обоими большевистскими комиссарами и Замарашкиным.

Все исследователи упоминают, что фамилия «Номах» явно отсылает к Махно, а приметы этого персонажа - блондин среднего роста, 28 лет - относятся к самому Есенину (легендарному анархисту в год окончания «Страны негодяев» было 35 лет).

Образ Номаха восходит, с одной стороны, к благородным разбойникам западноевропейской литературы, от Робин Гуда до Ринальдо Ринальдини, а с другой стороны - к русским мятежным скитальцам, от Алеко и Раскольникова до Бакунина и Кропоткина. Он не честолюбец и не властолюбец, а игрок, ставящий на кон собственную жизнь. Почти всё награбленное он, разумеется, тут же раздает: «Приятно мне под небом голубым / Утешить бедного и вшивого собрата».
Он провозглашает набор традиционных бунтарски-индивидуалистических идей и лозунгов, повторенных позже в «Москве кабацкой»: «Если мир не соответствует моим идеалам, тем хуже для него», «Мещанин по существу ничем не отличается от бандита», «Гамлет, как борец с ложью, в наши дни стал бы вором», «Быть люмпеном-хулиганом честнее, чем прислуживать власти».

Пусть те, кому дорог хлев,

Называются гражданами и жителями

И жиреют в паршивом тепле…

А я — гражданин Вселенной,

Я живу, как я сам хочу!

Таким нигилистом Номах был не всегда:

Я верил... я горел...
Я шел с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются —
Все сонмы народов,
И рас, и племен.
...............................
Пустая забава.
Одни разговоры!
Ну что же?
Ну что же мы взяли взамен?

Пришли те же жулики, те же воры
И вместе с революцией
Всех взяли в плен...

Перед нами тип революционера-романтика, о котором с таким презрением отзывался Ленин.

Н о м а х

Я хочу сделать для бедных праздник.

З а м а р а ш к и н

Они сделают его сами.

Н о м а х

Они сделают его через 1000 лет.

З а м а р а ш к и н

И то хорошо.

Н о м а х

А я сделаю его сегодня.

Номах хочет не просто переделать окружающий мир, но и переделать его БЫСТРО, а когда обнаружилось, что быстро не получается, потерял интерес, разочаровался и разуверился.

В отличие от комиссаров, у которых есть твердые убеждения, горячая вера, жизненная цель, Номахом движет не столько политическая идея, сколько физиологическая жажда острых ощущений. Не стремление осчастливить человечество (или хотя бы одну страну), а потребность испытать стресс и сопутствующий выброс адреналина в кровь:

Я люблю опасный момент,
Как поэт — часы вдохновенья,
Тогда бродит в моем уме
Изобретательность
До остервененья…
…Мой бандитизм особой марки.
Он сознание, а не профессия.

При этом Номах отнюдь не жесток, он осуждает ближайшего сподвижника за кровожадность: зачем убивать, если достаточно связать?! Черта русского человека, остающегося милосердным в самую немилосердную эпоху? Но русское национальное начало в Номахе не подчеркнуто, скорее, наоборот: он называет себя гражданином Вселенной (т.е. космополитом), признается, что мечтал о слиянии рас и народов (почти как Маяковский - о едином общежитии без Россий и Латвий). Ну, любит Номах нашу русскую вьюгу, но достаточно ли этого, чтобы говорить о том, что в нем воплощена стихия русской вольницы?

Хуже того: логика беспощадной борьбы с государством (пусть большевистским) неизбежно приводит Номаха к мыслям вполне изменническим: переправить награбленное золото в Польшу, собрать отряд единомышленников, вторгнуться в Страну Советов и попробовать свергнуть правительство:

…Я не целюсь играть короля
И в правители тоже не лезу,
Но мне хочется погулять
И под порохом, и под железом.
Мне хочется вызвать тех,
Что на Марксе жиреют, как янки.
Мы посмотрим их храбрость и смех,
Когда двинутся наши танки.

Эти замыслы вызывают восторг сподвижников, повстанцев-бандитов:

- Замечательный план!

- Мы всегда готовы.

- Я как-то отвык без войны.

- Мы все по ней скучаем.

Допустим, у Номаха достаточно золота, чтобы купить танки, но кто их ему продаст? «Заграница нам поможет»? Вот так лирический двойник Есенина!

Правда, Номах прячется от сыщика-китайца за портретом Петра Великого, но можно ли видеть в этом, как это делают некоторые критики, подтверждение русскости и державности?

Чекистову в поэме отведена тоже очень важная роль. Он первым появляется на сцене, и последняя реплика также принадлежит ему

Приведем выразительный диалог:

Ч е к и с т о в

А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа?
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор...

З а м а р а ш к и н

Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты
Настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей...
Все равно в Могилеве твой дом.

Ч е к и с т о в

Ха-ха!
Ты обозвал меня жидом?
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.

Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысчи лет,
Потому что...
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии...
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.
Ха-ха!

Эта сценка много раз цитировалась в различных почвенно-патриотических изданиях для иллюстрации как дьявольского нутра отдельно взятого жида-комиссара, так и антирусской и античеловеческой сущности всего сионизма. Разумеется, возможно и такое толкование. Нам, представляется, однако, более логичной и психологически обоснованной не такая возвышенная, а вполне бытовая трактовка.

Исходя из контекста беседы, нездоровый, усталый, раздраженный человек изливает свои чувства на всё окружающее, на весь мир, проклинает стужу, ветер, червивую селедку, вонючих черемисов, грязную мордву (вот так интернационалист!). Русский попался под руку - комиссар и русских не пощадит.

Замарашкин его стыдит и утешает: мол, не злись, что поделаешь, время такое, нам еще ничего, а в других местах, по слухам, едят человечину!

Вот окончание этого диалога:

Ч е к и с т о в

Что скажешь, Замарашкин?
Ну?
Или тебе обидно,
Что ругают твою страну?
Бедный! Бедный Замарашкин...

З а м а р а ш к и н

Черт-те что ты городишь, Чекистов!

Ч е к и с т о в

Мне нравится околёсина.
Видишь ли... я в жизни
Был бедней церковного мыша
И глодал вместо хлеба камни.
Но у меня была душа,
Которая хотела быть Гамлетом.

Примечательно, что простой русский человек считает еврея-комиссара не иностранцем, а своим, не вступает с ним в спор, не опровергает гневно русофобские выпады, не обижается на оскорбления Чекистова-Лейбмана, а снисходительно-добродушно отмахивается от них, не принимая всерьез («Черт-те что ты городишь»). И сам Чекистов не обижается за «жида», он, по сути, извиняется, оправдывается: он не излагал свою политическую программу, а скорее поддразнивал Замарашкина. Как иначе понимать слова насчет «околёсины»?

Есть любопытное свидетельство в пользу того, что самому Есенину взгляды Чекистова не казались такими уж чудовищными и отвратительными:

«…я разлюбил нищую Россию… Милостивые государи! лучше фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях песня грязных, больных и искалеченных людей про «Лазаря». Убирайтесь к чертовой матери с Вашим Богом и с Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил «до ветру» в чужой огород».

Строительство сортиров вместо Божьих храмов - это впрямую повторяет мечту Чекистова. Что, впрочем, совсем не удивительно: приведенная выше цитата принадлежит не иному кому, как Сергею Есенину («Железный Миргород»).

К тому же поэт, убежденный русские патриот-державник, несомненно, разделял досаду еврейского комиссара на инертность русского мужика, живущего заботами своей семьи, своей общины и отказывающегося понимать общегосударственные интересы и нести ради них жертвы.

Станислав Куняев высказал остроумную догадку: прототипом Чекистова послужил Троцкий (Лейба Бронштейн), а в дальнейшем публицисты куняевского направления в это уверовали и начали ставить знак равенства между образом и реальным политическим деятелем: «Чекистов-Бронштейн Троцкий — вечный эмигрант, местечковый революционер, настроенный взнуздывать Россию и подавлять железной рукой стихийное русское начало».

Нам такое отождествление представляется крайне сомнительным. Какие, собственно, аргументы выдвигаются в обоснование этой версии, кроме сходства Лейбман-Лейба, национальности и (предположительно связанной с нею) русофобии?

«В Могилеве твой дом»… Могилев, один из крупных центров еврейской жизни до революции, мог быть использован как имя нарицательное, наряду с Бердичевом, но какое отношение это имеет персонально к Троцкому, который родился и провел детство отнюдь не в Белоруссии?

«Гражданин из Веймара» указывает на то, что Чекистов годы провел в эмиграции, но таких большевиков было немало. Упоминание Чекистова о своей нищете и голодных годах никак не стыкуется с биографией Троцкого, выросшего в отнюдь не бедствующей семье, имевшего весьма обеспеченных родственников и вряд ли знавшего отчаянную нужду.

Троцкий, как Чекистов, не прочь был порассуждать об отсталости России, невежестве и косности русского мужика, но в этом отношении он ничем не отличался от целой толпы либералов-западников, а также революционных марксистов как еврейского, так и истинно русского происхождения. Так что здесь у Чекистова могло быть множество прототипов.

В доказательство того, что теоретические построения Чекистова совпадают с политическими устремлениями Троцкого, некоторые авторы ссылаются на следующую выдержку из его статьи «Издыхающая контрреволюция»: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда даже жителям Востока. Путем кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупления, до идиотизма, до животного состояния…»

mifussr.livejournal.com/38411.html?thread=405771

«Настоящий» Лейба Троцкий писал: «Что такое наша революция, если не бешеное восстание против стихийного бессмысленного… мужицкого корня старой русской истории, против бесцельности ее (…), против ее «святой» идиотической каратаевщины - во имя сознательного, целесообразного, волевого и динамического начала жизни… Еще десятки лет пройдут, пока каратаевщина будет выжжена без остатка. Но процесс этот уже начат, и начат хорошо».

«Выжечь без остатка» или «превратить в пустыню» - лексика вроде бы похожая, но «настоящий» Троцкий ведет речь об фигуральном уничтожении мертвого начала ради начала жизненного, а фальшивка приписывает ему уничтожение русского народа как главную цель.

Наконец, таково ли было отношение Есенина к Троцкому, чтобы подтолкнуть поэта к созданию карикатуры на наркомвоенмора? Это отдельная тема, хотелось бы только напомнить, что, как бы Есенин ни оценивал личность и деятельность Троцкого (а однажды он выразился так: «Мне нравится гений этого человека»), он, по меньшей мере, отдавал должное масштабу, трагической значительности фигуры. Если и злодей, то великий. Если негодяй, то исполинского размера. Если бы Есенин решил взяться за литературный портрет Троцкого, вряд ли он низвел бы его до жалкого голодного сторожевого пса режима, ужинающего прогнившей картошкой и страдающего кровавым поносом.

Есть сведения о том, что начало «Страны негодяев» (диалог Чекистова и Замарашкина) Есенин читал эмигрантам из России во время поездки с Айседорой Дункан в Америку (вторая половина 1922 г.). Впечатления от этой поездки, без сомнения, воплотились в образе другого комиссара - Никандра Рассветова. Он отчасти дублирует комиссара Чекистова, отчасти противостоит ему. Это не еврей-русофоб, а истый русак. Как и Чекистов, он долгие годы провел в эмиграции, но не в Германии, а в Америке. Как и Чекистов, Рассветов плохо отзывается об отсталой России:

«Вся Россия — пустое место. / Вся Россия — лишь ветер да снег».
«Здесь все дохли в холере и оспе./ Не страна, а сплошной бивуак».», «Как на теле паршивый прыщ, — Тысчи лет из бревна да соломы / Строят здания наших жилищ».
Однако, в отличие от коллеги, он настроен патриотично и прозревает блестящие перспективы страны, ведь Сибирь богаче знаменитой ихней Калифорнии:

«Только работай! Только трудись!
И в республике будет,
Что кому надо...»

«Стальная клизма», которую поставят России большевики, то есть прогресс ценой любых жертв - вот что покончит с разрухой, с преступностью, нищетой.

«Здесь одно лишь нужно лекарство —
Сеть шоссе и железных дорог.
Вместо дерева нужен камень,
Черепица, бетон и жесть».

(Сравнить со строками Сельвинского, написанными несколькими годами позже: «…страну овчины и блох поднять на индустриальном канате, хотя бы на уровень, равный Канаде »).

Как относился к этим идеям сам Есенин - согласно расхожим представлениям, поэт деревни, певец тонконогих жеребят, ненавистник отупляющей бездуховной американо-европейской машинерии? Совсем не так категорически и однозначно враждебно, как это часто ему приписывают. Конечно, он не жаловал Америку, да и как ему могла нравиться алчная страна, где «места нет мечтам и химерам», где «…мировые цепи, / Вот где вам мировое жулье. / Если хочешь здесь душу выржать, / То сочтут: или глуп, или пьян. / Вот она — Мировая Биржа! Вот они — подлецы всех стран».

Но есть в Америке то, чем Есенин восхищается и что противопоставляет «прелестям» русской жизни, якобы неотделимым от святости, нестяжательства и неизбывной духовности:

«Вспомнил (…) про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за «Русь», как за грязь и вшивость».

Это из того же «Железного Миргорода».

И еще:

«…если взглянуть на ту беспощадную мощь железобетона, на повисший между двумя городами Бруклинский мост (…), все ж никому не будет жаль, что дикий Гайавата уже не охотится здесь за оленем. И не жаль, что рука строителей этой культуры была иногда жестокой. Индеец никогда бы не сделал на своем материке того, что сделал «белый дьявол»...

…Из музыкальных магазинов слышится по радио музыка Чайковского. Идет концерт в Сан-Франциско, но любители могут его слушать и в Нью-Йорке, сидя в своей квартире.

Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость».

Итак, в уста Рассветову, как и Чекистову, поэт вкладывает собственные мысли, а метафорическая цветистость комиссарской речи подтверждает, что этот герой близок автору: отрицательные герои не изъясняются так красиво!

Мы в четыре горы-громадины
Золотой стреляли песок,
Как будто в слонов лежащих,
Чтоб достать дорогую кость.
И громом гремела в чащах
Ружей одичалая злость.

Так возвышенно Рассветов рассказывает об афере, которую они с приятелем провернули в Клондайке: стреляли в скалы золотым песком, раструбили, что нашли несколько золотоносных жил, и продали участки по бешеным ценам:

А дело все было под шепот,
Просто биржевой трюк,
Но многие, денежки вхлопав,
Остались почти без брюк .

На вопрос товарища, не стыдится ли он этого обмана, Рассветов хладнокровно отвечает, что нечего стесняться грабить грабителей: коли весь капитализм построен на обмане, пусть лучше он, Рассветов, будет в числе обманщиков, а не обманутых.

Комиссары рангом пониже и простые красноармейцы горячо поддерживают: «Правильно! / С паршивой овцы хоть шерсти / Человеку рабочему клок… /Ну конечно, в собачьем стане, / С философией жадных собак, / Защищать лишь себя не станет / Тот, кто навек дурак».

Почему человек, жульническим путем сколотивший состояние в США, возвращается в Россию и становится большевистским комиссаром? Мы имеем дело с поэзией, и странно было бы говорить о жизненном правдоподобии, психологической достоверности, логике и т.п. В драматической поэме всё может быть! Автор не посчитал нужным привести нам иные объяснения и мотивировки, кроме любви Рассветова к России и желания ее преобразовать:

Вся Америка — жадная пасть,
Но Россия... вот это глыба...
Лишь бы только Советская власть!..

Номах, Рассветов, Чекистов - фамилии «говорящие». Логично предположить, что Замарашкину имя дано тоже неспроста: «что-то поэт имел в виду». Может быть, то, что Замарашкин - замарался: в глазах Номаха - сотрудничеством с властью, в глазах комиссаров - сотрудничеством с бандитами.

Зная, что Номах где-то рядом и только ждет сигнала, Замарашкин на правах старого друга убеждает Чекистова, что в такую стужу бандиты не отважатся напасть на поезд. Номаха, пришедшего на условный сигнал, он уговаривает отказаться от грабежей и вообще насилия - добром это не кончится, рано или поздно Номаха повесят. Номах отшучивается: «Там можно прикуривать о звезды».

В ответ на предложение дезертировать и примкнуть к повстанцам-бандитам

Замарашкин декларирует свою независимость («У меня есть своя голова. / Я только всему свидетель») - и называет Номаха подлецом: «Ты хочешь меня под расстрел...»

Номах разочарован в старом товарище:

Я думал — ты горд,
А ты только лишь лакей
Узаконенных держиморд.

Замарашкин гневно отвергает упреки: он пошел к большевикам не из трусости! Спор переходит в ссору, затем в единоборство, из которого Замарашкин выходит не только побежденным, но и униженным. Отныне он смертный враг Номаха.

Один комментатор считает, что в Замарашкине Есенин воплотил многих своих добрых друзей и приятелей: «В группе «попутчиков, объединившихся вокруг Воронского в «Красной нови», он не мог временами не узнавать коллективного Замарашкина. Фронда и приспособленчество одновременно. Боль о мужике и соглашательство с властью. Поклоны туда и сюда».

Это предположение, на наш взгляд, притянуто за уши. Замарашкин - образ слишком рыхлый, расплывчатый, неопределенный для таких выводов, и Есенин очень даже мог не узнавать коллективного Замарашкина - в Евгении Замятине, Борисе Пильняке, Всеволоде Иванове, Леониде Леонове.

Кстати, Замарашкин предлагает подвергнуть пытке повстанцев-бандитов, буде тех схватят живьем: мол, под кнутом они сами расскажут, где спрятано награбленное золото. Вот так мягкотелый интеллигент-соглашатель!

Значит, положительного героя в драматической поэме и в самом деле нет - одни отрицательные. Можно сказать, все в большей или меньшей степени негодяи.

Эпизодический персонаж, бывший дворянин Щербатов, кажется, недалек от истины, когда констатирует:

Разве нынче народ пошел?
Разве племя?
Подлец на подлеце
И на трусе трус.
Отцвело навсегда
То, что было в стране благородно.

Увы, этот суровый моралистическимй пафос скомпрометирован: сам Щербатов не без греха: он из-под полы продает спирт и кокаин, да и сам балуется опиумом...

Мы сказали, что все действующие лица - более или менее негодяи. Но с таким же правом можно сказать, что каждый из них более или менее беззаветный и самоотверженный герой, человек бескорыстный, отважный, с чувством собственного достоинства и чести. Каждого из них поэт, если и не оправдывает, то отказывается осуждать решительно и бесповоротно, признавая за ним «свою правоту». Ведь все они начисто лишены ненавистных Есенину (хотя, возможно, не совсем ему чуждых) мещанских качеств - самодовольства, излишне почтительного отношения к деньгам, тщеславия, приспособленчества и проч. «Орлам случается и ниже кур спускаться, но курам никогда до облак не подняться». Все они, бандиты и комиссары, способны пасть на самое глубокое нравственное дно, но могут и взмыть к самым вершинам святости и подвижничества. Впрочем, вряд ли нам после Достоевского, Розанова и Бердяева удастся сказать что-то новое об этой извечной двойственности русской души, для которой метаться между безднами крайностей - привычное состояние.

Кроме комиссаров и сочувствующих им, кроме бандитов и повстанцев, есть в драматической поэме еще один герой. Он находится за кулисами, но действующие лица, если и не говорят о нем, то постоянно имеют его в виду, оценивают. Мы помним, как осуждал Чекистов этого героя - русский народ - за пренебрежение общегосударственными целями, нежелание мыслить о чем-то, что находится вне его общины.

Рассветов тоже недоволен русским народом, однако по причине прямо противоположной:

В стране еще дикие нравы.
Здесь каждый Аким и Фанас.
Бредит имперской славой.
Еще не изжит вопрос,
Кто ляжет в борьбе из нас.
Честолюбивый росс
Отчизны своей не продаст.
Интернациональный дух
Прет на его рожон…

Поэма оставляет ощущение недоговоренности, незавершенности, недоделанности. Яркие кусочки плохо выстраиваются в цельную картину. Известный исследователь творчества Есенина Н. И Шубникова-Гусева убеждена в том, что «Страна негодяев» - сюжетно законченное произведение, просто финал его - открыт, не определен, дает простор для различных догадок о дальнейшей судьбе героев.

Если считать эту поэму завершенным произведением, то только в сюжетном отношении: я думаю, самые пламенные почитатели Есенина согласятся с тем, что в плане художественном «Страна негодяев» сыровата, не отшлифована, не убраны строительные леса, не заделаны швы. Например, Номах говорит, что по всей стране разгуливают банды отчаявшихся, разуверившихся людей, что соответствует реалиям 1919 года. Однако один из комиссаров упоминает о «биржевой клоаке», о том, что «в кремлевские буфера / Уцепились когтями с Ильинки / Маклера, маклера, маклера... »

Явный анахронизм: какие биржи, какие маклера в эпоху военного коммунизма?!

В крупном поэтическом произведении считаются простительными и обычными отдельные корявые строчки, погрешности против школьных правил версификации, и можно было бы не обращать внимания на небрежные и откровенно плохие рифмы («банд - Никандр», «шпал - доллАр», «после - кости», «джентльмен - бизнесмен»). Но, если не ошибаемся, в других поэмах Есенин гораздо реже позволял себе подобные вольности.

«Страна негодяев» не была подготовлена к публикации, не прошла этапа элементарного литературного редактирования. В частности, остались без исправления неграмотно написанные английские слова wiski,_plis, blef, bisnes men.

Бросается также в глаза, что поэт предпочитает нарушить правописание ради сохранения метра стихов: «тысчи», «окло» и «окол», «джентельмен».

Наконец, авторская нравственная позиция то ли нарочито размыта, отражая внутреннюю растерянность Есенина, то ли менялась в ходе создания поэмы. Например, подчеркнуто уважительное отношение к американским достижениям и презрительное - к российской отсталости было, конечно, не глубоким убеждением, а лишь моментом, фазой, возможно, полемическим заострением (назло кому-то).

Возвращаемся к вопросу, поставленному в самом начале: «что хотел сказать» Есенин, назвав любимую Родину страной негодяев?

Но кто решил, что он имел в виду всю Россию? Другой поэт аттестовал еще хлестче: «Страна рабов, страна господ», но это же не значит, что, кроме этих двух категорий, в стране никого нет! Рабы и господа - это лишь часть России - та часть, что вызывает резкое неприятие. Но есть же и другая Россия…

Не страна была негодяйской, а время было негодяйским. Такое время, когда в людях худшее брало верх над лучшим. Когда романтики становились бандитами, а борцы за справедливость - чекистами.

________________________

Хавчин Александр Викторович

Действие происходит на Урале в 1919 г. Главный герой поэмы - бандит Номах, романтический персонаж, бунтарь-анархист, ненавидящий «всех, кто жиреет на Марксе». Он пошёл когда-то за революцией, надеясь, что она принесёт освобождение всему роду человеческому, и эта анархическая, крестьянская мечта близка и понятна Есенину. Номах высказывает в поэме его заветные мысли: о любви к буре и ненависти к той рутинной, абсолютно нерусской, искусственной жизни, которую навязали России комиссары. Потому и образ «положительного» комиссара Рассветова у Есенина выходит бледен.

Рассветов противопоставлен Номаху, но в главном един с ним. Номах, в котором ясно угадывается Махно, Номах, говорящий о том, что по всей России множатся банды таких же обманутых, как он, - готов и на убийство, и на захват власти. Никаких нравственных тормозов у него нет. Но совершенно аморален и Рассветов, который в молодости побывал на Клондайке, провернул там биржевую авантюру (выдал скалу за золотоносную и сорвал куш после биржевой паники) и уверен, что любые обманы хороши, если бедные обманывают богатых. Так что чекисты, которые ловят Номаха, ничем не лучше его.

Номах устраивает набеги на поезда, идущие по уральской линии. Бывший рабочий, а ныне доброволец Замарашкин стоит на карауле. Здесь происходит его диалог с комиссаром Чекистовым, который хает Россию на чем свет стоит - за голод, за дикость и зверство народа, за темноту русской души и русской жизни... Номах появляется, как только Замарашкин остаётся один на посту. Сначала он пытается заманить его в банду, потом связывает, похищает фонарь и с этим фонарём останавливает поезд. В поезде Рассветов с двумя другими комиссарами - Чариным и Лобком - Рассказывает о будущей американизированной России, о «стальной клизме», которую надо поставить её населению... После того как Номах грабит поезд, забирает все золото и взрывает паровоз, Рассветов лично возглавляет его поиск. В притоне, где пьют бывшие белогвардейцы и курят опий бандиты, Номаха выслеживает китаец-сыщик Литза-хун. Автор пытается показать в поэме те главные движущие силы русской жизни, которые обозначились к началу двадцатых годов: тут и еврей Чекистов, настоящая фамилия которого - Лейбман, а заветная мечта - европеизировать Россию; тут и «сочувствующий» доброволец Замарашкин, которому равно симпатичны и комиссары, и Номах; тут и комиссары приисков, верящие в то, что Россию можно поставить на дыбы и сделать процветающей державой... Но стихийной вольницы, стихийной мощи во всех этих персонажах нет. Она осталась только в Номахе и в повстанце Барсуке. Их триумфом и заканчивается поэма: Номах и Барсук уходят из чекистской засады в Киеве.

Есенин не даёт ответа на вопрос, кто нужен теперь России: абсолютно безнравственный, но волевой и решительный Рассветов или такой же сильный, но стихийно свободный Номах, не признающий никакой власти и никакой государственности. Ясно одно: ни Чекистову, ни безликим Чарину и Лобку, ни китайцу Литза-хуну с Россией не сделать ничего. А моральная победа остаётся за Номахом, который в финале не случайно прячется за портретом Петра Великого и наблюдает за чекистами через его глазницы.