Случай на мосту преступление и наказание. Сочинение Достоевский Ф.М
Тема урока: Анализ эпизода «Раскольников на Николаевском мосту» по роману «Преступление и наказание»
Вырабатывать умение работать с текстом, обращая внимание на СЛОВО писателя; проверить сформированность читательских и аналитических умений; учить целостно, объемно воспринять эпизод, увидеть в отдельном фрагменте художественного произведения выражение авторской позиции мира и человека и передать это через свою интерпретацию текста.
Мы продолжаем работать над романом Достоевского «Преступление и наказание»
Тема нашего урока: Анализ эпизода «Раскольников на Николаевском мосту»
1.Беседа на повторение
Что такое эпизод? (Э. – небольшая часть литературного произведения, играющая в развитии сюжета определенную структурную роль. Часть художественного произведения, имеющая относительную законченность и представляющая отдельный момент развития темы.
Почему важно последнее утверждение? (Э. – законченный, но не изолированный отрывок текста, поэтому анализ эпизода – это путь постижения смысла целого произведения через его фрагмент)
Как определяются границы эпизода? (Либо сменой действующих лиц, либо свершением нового события)
Почему важно определить место фрагмента в структуре художественного целого?
Временные, причинно-следственные связи
1______________________________________________________
Экспозиция завязка развитие действия кульминация развязка
А связи между эпизодами есть? (Между эпизодами есть связи: причинно-следственные, причинно-временные, временные)
В работе над эпизодом мы должны выявить важные мотивы, идеи, художественные приемы, творческую манеру автора. Только после этого мы имеем право говорить о важнейших чертах всего произведения!
События, заключенные в эпизоде, содержит определенный мотив (встречу, ссору, спор,…) т. е. содержательная функция эпизода может быть
Эпизод – представляет собой микротему, отдельное произведение со своей композицией, в которой есть и экспозиция, и завязка, и кульминация, и развязка.
СЛАЙД 8 (ГОРОД ПЕТЕРБУРГ)
На предыдущем уроке мы с вами обратили внимание на одну из важнейших тем романа - тему Петербурга. Город становится настоящим действующим лицом романа, действие произведения разворачивается именно на его улицах потому, что Достоевский по-своему осмыслял место этого города в русской истории. И хотя
Петербург Достоевского – это город распивочных и «углов», это город Сенной площади, грязных переулков и доходных домов, все-таки однажды он предстанет перед героем во всей своей величественной красоте.
Перед нами эпизод «Раскольников на Николаевском мосту» (часть 2, глава 2)
СЛАЙД 9 (РАСКОЛЬНИКОВ)
Наша задача – понять: зачем Достоевский вводит эту сцену в роман?
Прочитаем этот эпизод.
На что вы обратили внимание? Какие действия происходят? (Идет в глубокой задумчивости, едва не попал под лошадь, за что получил удар кнутом, который заставил его очнуться. И тут он почувствовал, что в руке его зажат двугривенный, который дала ему в виде милостыни сердобольная купчиха.)
Случайно ли Раскольников оказался на Николаевском мосту?
Какой парадокс вы заметили?
(Это первое, на что обращает внимание читателей Достоевский: его герой, который причислил себя к числу людей высшего разряды, выглядит в глазах окружающих просто нищим)
Но важно понять, почему именно здесь, на этом месте заставил автор очнуться своего героя? Почему он забывает боль от удара кнутом?
(С моста ему открылся великолепный вид на город. Перед ним снова встала загадка, тайна «великолепной панорамы», давно тревожившая его ум и сердце. Сейчас перед ним не город трущоб, перед ним город дворцов и соборов – СЛАЙД 10
олицетворение верховной власти России. Это Зимний дворец, Исаакиевский собор, здания Сената и Синода, Медный всадник.)
Что почувствовал в этот момент Раскольников? Что ему показалось?
(Картина величественная и холодная. Только теперь он почувствовал до конца, какой он шаг совершил, против чего он поднял свой топор.)
Какой символический смысл приобретает в этой сцене панорама Петербурга? Почему от неё веет холодом?
Здесь, на Николаевском мосту, стояли друг против друга Раскольников и враждебный ему мир.
Какую роль играет в сцене такая художественная деталь, как двугривенный, зажатый в кулаке героя?
СЛАЙД 11 (РАСКОЛЬНИКОВ, ДВУГРИВЕННЫЙ)
Теперь иной смысл обретает и такая художественная деталь, как двугривенный, зажатый в кулаке Раскольникова. Его, который восстал против мира дворцов и соборов, считают за нищего, достойного только сострадания и жалости. Он, который захотел обрести власть над миром, оказался отрезанным от людей, очутился на том аршине пространства, который все время возникал в его жестоких думах.
Этот «сквозной» образ романа получает в данной сцене почти материальное воплощение, оставаясь в то же время символом огромной обобщающей силы.
Какое эмоционально-смысловое значение приобретает образ бездны, разверзшейся под ногами Раскольникова?
Достоевский показал в этой сцене одиночество Раскольникова, от отъединенность от мира людей, заставляет читателя заметить бездну, разверзшуюся под ногами героя.
Усиливается впечатление от этой сцены не только художественными деталями, но и самой ритмической структурой фразы, которой сумел автор передать движение мысли Раскольникова, сам процесс его отъединения от людей. «В какой-то глубине, чуть-чуть видно под ногами, показалось теперь все его это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, всё… КАЗАЛОСЬ, ОН УЛЕТЕЛ КУДА-то вверх, и всё исчезло в глазах его…»
Это ощущение полета в никуда, отрезанности, страшного одиночества человека усиливается несколькими художественными деталями, которые даны чуть раньше. «Небо было почти без малейшего облачка, и вода почти голубая…» Давайте мысленно представим, с какой точки открылась Р. «великолепная панорама» Петербурга.
Он стоял на мосту, под ним была голубая бездна рек и, над ним – голубое небо. Это вполне реальная картина наполняется в романе огромным символическим содержанием в сопоставлении со всеми событиями, о которых мы узнаем из текста романа несколько ранее.
СЛАЙД 13 (РАСКОЛЬНИКОВ)
Двугривенный, зажатый в кулаке Р. (тоже художественная деталь, наполненная глубоким символическим смыслом) связывает этот эпизод со сценой на бульваре, когда герой пожертвовал свои двадцать копеек на спасение бедной девочки. Связывает не только тем, что судьба этой девочки похожа на судьбу Сони, близких героя, но и ещё и тем, что здесь поднимается этический вопрос огромной важности: имеет ли он, Родион Романович Раскольников, право теперь помогать людям, а если нет, то кто это право имеет: Лужин? Свидригайлов? Кто-то другой? И что значит – помогать?
Так маленькая художественная деталь обращает нас к размышлениям героя о серьезных нравственных проблемах.
Как сцена «На Николаевском мосту» связана с предшествующим и последующим содержанием романа?
СЛАЙД 14 (ПОСЛЕДНИЙ)
Так крохотный эпизод, бесконечно малое звено в «лабиринте сцеплений» помогает нам понять замысел автора в целом.
С какой сценой и из какого произведения перекликается сцена на Николаевском мосту? В чем сходство ситуаций и в чем отличие?
(«Медный всадник»: Евгений – восседая на льве, увидел перед собою «кумира на коне» - бросает вызов; Раскольников вызова не бросает – он хочет утвердиться в этом мире).
В мире, в котором являются хозяевами лужины, свидригайловы,…, о них мы поговорим на следующем уроке.
Д/З: Образы Лужина, Свидригайлова
«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?» Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре? Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки с серьгами или с чем-то в этом роде он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден... Он поклал всё в разные карманы, в пальто и в оставшийся правый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь. Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало, надо было до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение... Куда же идти? Это было уже давно решено: «Бросить всё в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: «поскорей, поскорей, и всё выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно. Он бродил по набережной Екатерининского канала уже с полчаса, а может и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду бросает. А ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий увидит. И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только до него. «Отчего бы так, или мне, может быть, кажется», думал он. Наконец пришло ему в голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить! Он пошел к Неве по В му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, зарыть всё это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною. Но и на Острова ему не суждено было попасть, а случилось другое: выходя с Вго проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе в ворота, далеко во двор тянулась глухая небеленая стена соседнего четырехэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали какие-то материалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого, закопченного, каменного сарая, очевидно часть какой-нибудь мастерской. Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом роде; везде, почти от самых ворот, чернелось много угольной пыли. «Вот бы куда подбросить и уйти!» вздумалось ему вдруг. Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено». Стало быть, уж и тем хорошо, что никакого подозрения, что зашел и остановился. «Тут всё так разом и сбросить где-нибудь в кучку и уйти!» Оглядевшись еще раз, он уже засунул и руку в карман, как вдруг у самой наружной стены, между воротами и желобом, где всё расстояние было шириною в аршин, заметил он большой неотесанный камень, примерно, может быть, пуда в полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене. За этою стеной была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить. Он нагнулся к камню, схватился за верхушку его крепко, обеими руками, собрал все свои силы и перевернул камень. Под камнем образовалось небольшое углубление; тотчас же стал он бросать в него всё из кармана. Кошелек пришелся на самый верх, и все-таки в углублении оставалось еще место. Затем он снова схватился за камень, одним оборотом перевернул его на прежнюю сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве немного, чуть-чуть казался повыше. Но он подгреб земли и придавил по краям ногою. Ничего не было заметно. Тогда он вышел и направился к площади. Опять сильная, едва выносимая радость, как давеча в конторе, овладела им на мгновение. «Схоронены концы! И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем? Он тут, может быть, с построения дома лежит и еще столько же пролежит. А хоть бы и нашли: кто на меня подумает? Всё кончено! Нет улик!» и он засмеялся. Да, он помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом, и всё смеялся, всё время, как проходил через площадь. Но когда он ступил на К й бульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг прошел. Другие мысли полезли ему в голову. Показалось ему вдруг тоже, что ужасно ему теперь отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он тогда, по уходе девочки, сидел и раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело встретить опять того усача, которому он тогда дал двугривенный: «Черт его возьми!» Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, и что это даже в первый раз после этих двух месяцев. «А черт возьми это всё! подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..» Вдруг он остановился; новый, совершенно неожиданный и чрезвычайно простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил: «Если действительно всё это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал... Это как же?» Да, это так; это всё так. Он, впрочем, это и прежде знал, и совсем это не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому и следует быть, как будто иначе и быть невозможно... Да, он это всё знал и всё помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту, когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал... А ведь так!.. «Это оттого что я очень болен, угрюмо решил он наконец, я сам измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что делаю... И вчера, и третьего дня, и всё это время терзал себя... Выздоровлю и... не буду терзать себя... А ну как совсем и не выздоровлю? Господи! Как это мне всё надоело!..» Он шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им всё более и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил... Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, подумал он. Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда... А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел да сюда зашел? Всё равно; сказал я... третьего дня... что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти...» Он поднялся к Разумихину в пятый этаж. Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление. Что ты? закричал он, осматривая с ног до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул. Неужели уж так плохо? Да ты, брат, нашего брата перещеголял, прибавил он, глядя на лохмотья Раскольникова. Да садись же, устал небось! и когда тот повалился на клеенчатый турецкий диван, который был еще хуже его собственного, Разумихин разглядел вдруг, что гость его болен. Да ты серьезно болен, знаешь ты это? Он стал щупать его пульс; Раскольников вырвал руку. Не надо, сказал он, я пришел... вот что: у меня уроков никаких... я хотел было... впрочем, мне совсем не надо уроков... А знаешь что? Ведь ты бредишь! заметил наблюдавший его пристально Разумихин. Нет, не брежу... Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина. Прощай! сказал он вдруг и пошел к двери. Да ты постой, постой, чудак! Не надо!.. повторил тот, опять вырывая руку. Так на кой черт ты пришел после этого! Очумел ты, что ли? Ведь это... почти обидно. Я так не пущу. Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог... начать... потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь... А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего... ничьих услуг и участий... Я сам... один... Ну и довольно! Оставьте меня в покое! Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! По мне ведь как хочешь. Видишь ли: уроков и у меня нет, да и наплевать, а есть на Толкучем книгопродавец Херувимов, это уж сам в своем роде урок. Я его теперь на пять купеческих уроков не променяю. Он этакие изданьица делает и естественнонаучные книжонки выпускает, да как расходятся-то! Однизаглавия чего стоят! Вот ты всегда утверждал, что я глуп; ей-богу, брат, есть глупее меня! Теперь в направление тоже полез; сам ни бельмеса не чувствует, ну а я, разумеется, поощряю. Вот тут два с лишком листа немецкого текста, по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек? Ну и, разумеется, торжественно доказывается, что человек. Херувимов это по части женского вопроса готовит; я перевожу; растянет он эти два с половиной листа листов на шесть, присочиним пышнейшее заглавие в полстраницы и пустим по полтиннику. Сойдет! За перевод мне по шести целковых с листа, значит, за все рублей пятнадцать достанется, и шесть рублей взял я вперед. Кончим это, начнем об китах переводить, потом из второй части «Confessions» какие-то скучнейшие сплетни тоже отметили, переводить будем; Херувимову кто-то сказал, что будто бы Руссо в своем роде Радищев. Я, разумеется, не противоречу, черт с ним! Ну, хочешь второй лист «Человек ли женщина?» переводить? Коли хочешь, так бери сейчас текст, перьев бери, бумаги всё это казенное и бери три рубля: так как я за весь перевод вперед взял, за первый и за второй лист, то, стало быть, три рубля прямо на твой пай и придутся. А кончишь лист еще три целковых получишь. Да вот что еще, пожалуйста, за услугу какую-нибудь не считай с моей стороны. Напротив, только что ты вошел, я уж и рассчитал, чем ты мне будешь полезен. Во-первых, я в орфографии плох, а во-вторых, в немецком иногда просто швах, так что всё больше от себя сочиняю и только тем и утешаюсь, что от этого еще лучше выходит. Ну а кто его знает, может быть, оно и не лучше, а хуже выходит... Берешь или нет? Раскольников молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы, и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон. Да у тебя белая горячка, что ль! заревел взбесившийся наконец Разумихин. Чего ты комедии-то разыгрываешь! Даже меня сбил с толку... Зачем же ты приходил после этого, черт? Не надо... переводов... пробормотал Раскольников, уже спускаясь с лестницы. Так какого же тебе черта надо? закричал сверху Разумихин. Тот молча продолжал спускаться. Эй, ты! Где ты живешь? Ответа не последовало. Ну так чер-р-рт с тобой!.. Но Раскольников уже выходил на улицу. На Николаевском мосту ему пришлось еще раз вполне очнуться вследствие одного весьма неприятного для него случая. Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски, за то что он чуть-чуть не попал под лошадей, несмотря на то что кучер раза три или четыре ему кричал. Удар кнута так разозлил его, что он, отскочив к перилам (неизвестно почему он шел по самой середине моста, где ездят, а не ходят), злобно заскрежетал и защелкал зубами. Кругом, разумеется, раздавался смех. И за дело! Выжига какая-нибудь. Известно, пьяным представится да нарочно и лезет под колеса; а ты за него отвечай. Тем промышляют, почтенный, тем промышляют... Но в ту минуту, как он стоял у перил и всё еще бессмысленно и злобно смотрел вслед удалявшейся коляске, потирая спину, вдруг он почувствовал, что кто-то сует ему в руки деньги. Он посмотрел: пожилая купчиха, в головке и козловых башмаках, и с нею девушка, в шляпке и с зеленым зонтиком, вероятно дочь. «Прими, батюшка, ради Христа». Он взял, и они прошли мимо. Денег двугривенный. По платью и по виду они очень могли принять его за нищего, за настоящего собирателя грошей на улице, а подаче целого двугривенного он, наверно, обязан был удару кнута, который их разжалобил. Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца. Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение. Боль от кнута утихла, и Раскольников забыл про удар; одна беспокойная и не совсем ясная мысль занимала его теперь исключительно. Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, чаще всего, возвращаясь домой, случалось ему, может быть раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина... Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее. Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои вопросы и недоумения, и показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них. Уж одно то показалось ему дико и чудно, что он на том же самом месте остановился, как прежде, как будто и действительно вообразил, что может о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно. Даже чуть не смешно ему стало и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь всё это прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и всё, всё... Казалось, он улетал куда-то вверх и всё исчезало в глазах его... Сделав одно невольное движение рукой, он вдруг ощутил в кулаке своем зажатый двугривенный. Он разжал руку, пристально поглядел на монетку, размахнулся и бросил ее в воду; затем повернулся и пошел домой. Ему показалось, что он как будто ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту. Он пришел к себе уже к вечеру, стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся... Он очнулся в полные сумерки от ужасного крику. Боже, что это за крик! Таких неестественных звуков, такого воя, вопля, скрежета, слез, побои и ругательств он никогда еще не слыхивал и не видывал. Он и вообразить не мог себе такого зверства, такого исступления. В ужасе приподнялся он и сел на своей постели, каждое мгновение замирая и мучаясь. Но драки, вопли и ругательства становились всё сильнее и сильнее. И вот, к величайшему изумлению, он вдруг расслышал голос своей хозяйки. Она выла, визжала и причитала, спеша, торопясь, выпуская слова так, что и разобрать нельзя было, о чем-то умоляя, конечно, о том, чтоб ее перестали бить, потому что ее беспощадно били на лестнице. Голос бившего стал до того ужасен от злобы и бешенства, что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь. Вдруг Раскольников затрепетал как лист: он узнал этот голос; это был голос Ильи Петровича. Илья Петрович здесь и бьет хозяйку! Он бьет ее ногами, колотит ее головою о ступени, это ясно, это слышно по звукам, по воплям, по ударам! Что это, свет перевернулся, что ли? Слышно было, как во всех этажах, по всей лестнице собиралась толпа, слышались голоса, восклицания, всходили, стучали, хлопали дверями, сбегались. «Но за что же, за что же, и как это можно!» повторял он, серьезно думая, что он совсем помешался. Но нет, он слишком ясно слышит!.. Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, «потому что... верно, всё это из того же... из-за вчерашнего... Господи!» Он хотел было запереться на крючок, но рука не поднялась... да и бесполезно! Страх, как лед, обложил его душу, замучил его, окоченил его... Но вот наконец весь этот гам, продолжавшийся верных десять минут, стал постепенно утихать. Хозяйка стонала и охала, Илья Петрович всё еще грозил и ругался... Но вот наконец, кажется, и он затих; вот уж и не слышно его; «неужели ушел! Господи!» Да, вот уходит и хозяйка, всё еще со стоном и плачем... вот и дверь у ней захлопнулась... Вот и толпа расходится с лестниц по квартирам, ахают, спорят, перекликаются, то возвышая речь до крику, то понижая до шепоту. Должно быть, их много было; чуть ли не весь дом сбежался. «Но боже, разве всё это возможно! И зачем, зачем он приходил сюда!» Раскольников в бессилии упал на диван, но уже не мог сомкнуть глаз; он пролежал с полчаса в таком страдании, в таком нестерпимом ощущении безграничного ужаса, какого никогда еще не испытывал. Вдруг яркий свет озарил его комнату: вошла Настасья со свечой и с тарелкой супа. Посмотрев на него внимательно и разглядев, что он не спит, она поставила свечку на стол и начала раскладывать принесенное: хлеб, соль, тарелку, ложку. Небось со вчерашнего не ел. Целый-то день прошлялся, а самого лихоманка бьет. Настасья... за что били хозяйку? Она пристально на него посмотрела. Кто бил хозяйку? Сейчас... полчаса назад, Илья Петрович, надзирателя помощник, на лестнице... За что он так ее избил? и... зачем приходил?.. Настасья молча и нахмурившись его рассматривала и долго так смотрела. Ему очень неприятно стало от этого рассматривания, даже страшно. Настасья, что ж ты молчишь? робко проговорил он наконец слабым голосом. Это кровь, отвечала она наконец, тихо и как будто про себя говоря. Кровь!.. Какая кровь?.. бормотал он, бледнея и отодвигаясь к стене. Настасья продолжала молча смотреть на него. Никто хозяйку не бил, проговорила она опять строгим и решительным голосом. Он смотрел на нее, едва дыша. Я сам слышал... я не спал... я сидел, еще робче проговорил он. Я долго слушал... Приходил надзирателя помощник... На лестницу все сбежались, из всех квартир... Никто не приходил. А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться... Есть-то станешь, что ли? Он не отвечал. Настасья всё стояла над ним, пристально глядела на него и не уходила. Пить дай... Настасьюшка. Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже не помнил, что было дальше. Помнил только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.Раскольников стоит на Николаевском мосту и "пристально вглядывается" в открывающуюся перед ним "действительно великолепную панораму": "Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина... Дивился он каждый раз своему -угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его..." Другой пример одухотворения материи - жилища героев Достоевского. "Желтая каморка" Раскольникова, которую Достоевский сравнивает с гробом, противопоставляется комнате Сони: у Раскольникова, закрытого от мира, - тесный гроб, у Сони, открытой миру, - "большая комната с тремя окнами"; о комнате старухи-процентщицы Раскольников замечает: "Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота". Жилища героев Достоевского не имеют самостоятельного существования - они лишь одна из функций сознания героев. Это относится и к описанию Достоевским природы. Мир, окружающий человека, всегда дается как часть души этого человека, становится как бы внутренним пейзажем человеческой души, в немалой степени определяет человеческие поступки. В душе Раскольникова-убийцы так же "холодно, темно и сыро", как в Петербурге, и "дух немой и глухой" города звучит в Раскольникове как тоскливая песня одинокой шарманки. Духовно и описание страшной грозовой ночи, предсмертной ночи Свидригайлова, когда его жуткий душевный хаос сливается с таким же жутким природным хаосом. В цитированном выше письме к Каткову Достоевский указывал, что после преступления Раскольников "почти месяц проводит до окончательной катастрофы". В печатной редакции этот срок еще сокращен. Все сложное и разнообразное действие романа, вплоть до момента признания Раскольникова, занимает всего две недели. Можно только поражаться тому мастерству, с которым Достоевский проводит своих героев через подлинный ураган событий. "При внимательном чтении оказывается, - пишет Г. Волошин, - что одним из приемов, при посредстве которого Достоевскому удается вовремя свести и развести героев, неожиданно устроить их встречу, дать подслушать важный разговор и т. д., является ориентировка героев во времени или - точность хронологии произведений Достоевского" (Волошин Г. Пространство и время у Достоевского. - "Slavia", Прага, 1933, т. XII, с. 164). Начальное время романа известно: "В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер". Достоевский ведет точный счет дням. В первый день Раскольников делает "пробу" и знакомится с Мармеладовым; во второй - получает письмо от матери, бродит по городу и на Сенной площади встречает Лизавету; на третий - совершает убийство. Во второй части Раскольников теряет ощущение времени, заболевает и впадает в беспамятство: "Иной раз казалось ему, что он уже с месяц лежит, в другой раз - что все тот же день идет". В мире Достоевского время, как и пространство, является функцией человеческого сознания, оно одухотворено и может, в зависимости от духовного состояния героев, то бесконечно растягиваться, то сжиматься, то почти исчезать. Недаром в одной из черновых тетрадей к "Преступлению и наказанию" Достоевский записывает: "Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время есть отношение бытия к небытию". В начале романа время разворачивается медленно, затем ускоряется, а перед катастрофой превращается в настоящий ураган, хотя сам герой снова выпадает из времени.. Однако ни беспамятством Раскольникова, ни полусознательным его состоянием в начале шестой части, то есть перерывами в повествовании, Достоевский не замедляет быстроту действия, а как бы маскирует ее, создавая у читателя иллюзию растянутости романа, большого времени его действия. При этом Достоевский "строго" следит за точной "ориентировкой" героя во времени. Г. Волошин обратил внимание, что в I, главе шестой части, когда перед Раскольниковым "точно туман упал", Достоевский тотчас же поясняет: "Впрочем, в эти два-три дня после смерти Катерины Ивановны он уже раза два встречался..." и т. д. В этой же главе Разумихин приходит к Раскольникову в день похорон (по принятому в России обряду - на третий день после смерти), в это время, по сообщению автора, Раскольников уже очнулся от своего странного состояния. Таким образом, два как будто случайно оброненные указания о времени сходятся. Отмечая необычную быстроту действия в романах Достоевского, М. М. Бахтин пишет: "Основной категорией художественного видения Достоевского было не становление, а сосуществование и взаимодействие <...> Разобраться в мире значило для него помыслить все его содержания как одновременные и угадать их взаимоотношения в разрезе одного момента". И на вопрос: как преодолеть время во времени? - М. М. Бахтин отвечает, что "быстрота - единственный способ преодолеть время во времени" (Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е, М., 1979, с. 33, 34). И Достоевский "преодолевает" время в момент раскаяния и начала перерождения Раскольникова, когда семь лет каторги, большой срок, делаются кратким мгновением в ожидании свободы и новой жизни. Но Достоевский не только "преодолевает" время, но и "останавливает" его. В эпилоге романа читаем: "Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его". За этим следует покаяние Раскольникова, возврат сверхчеловека гордыни к кругу людей. И, описав порыв, и слезы, и думы героя, Достоевский внезапно обрывает рассказ о новых чувствах и мыслях Раскольникова: "Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое". И далее: "Семь лет, только семь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней". После упоминания ветхозаветного Авраама писатель говорит и о Новом завете, о воскресении Лазаря, и о будущем обновлении и перерождении самого Раскольникова. В эпилоге "Преступления и наказания" объединены, таким образом, прошлое, настоящее и будущее время. Покаявшись, Раскольников примкнул снова ко всему человечеству, ко всей его истории, к его прошлому, настоящему и будущему. В центре каждого большого романа Достоевского стоит одна какая-нибудь необыкновенная, значительная, загадочная человеческая личность, и все герои писателя занимаются самым важным и самым главным жизненным делом - разгадкой тайны этого человека: Раскольникова ("Преступление и наказание"), Мышкина ("Идиот"), Ставрогина ("Бесы"), Версилова ("Подросток"), Ивана Карамазова ("Братья Карамазовы"). Этим, определяется композиция романов-трагедий писателя. Все лица и события в "Преступлении и наказании" располагаются вокруг Раскольникова, все вращается вокруг него, все насыщено страстным к нему отношением, человеческим притяжением и отталкиванием от него. Раскольников - главный центр романа; он - участник большинства сцен романа. "Отказавшись от монологического повествования в пользу формы романа от третьего лица, т. е. формы наиболее объективной, - отмечает Л. Погожева, - Достоевский сохраняет в композиции своего произведения многие черты лирического рассказа - дневник, исповедь. Таким остатком излюбленной ранее писателем монологической формы является то, что почти все события романа даются через восприятие их главным героем, который присутствует, за редким исключением, во всех сценах, во-вторых, в романе много мемуарных эпизодов: исповедь Мармеладова, исповедь Свидригайлова, письмо Пульхерии Александровны и многие другие эпизоды" (Погожева Л. Композиция романа "Преступление и наказание". - "Лит. учеба", 1939, № 8 - 9, с. 111). Однако все эти мемуарные эпизоды не имеют в романе самостоятельного значения: история семейства Мармеладовых и история матери и сестры Раскольникова неразрывно связаны с главным героем и воплощают его мысли и идеи. История Мармеладовых и история Дуни (письмо Пульхерии Александровны) - последний толчок к бунту Раскольникова. Из этих историй возникают Соня и Свидригайлов, воплощающие добро и зло в душе Раскольникова. Главная тема (Раскольников) и все три побочные (история Мармеладовых, история матери и сестры Раскольникова, история претендентов на ее руку - Свидригайлова, Лужина и Разумихина) развиваются параллельно, причем побочные темы - часть судьбы героя, реализация его борющихся мыслей. Уже в первых четырех главах первой части романа все три темы выведены на сцену и соединяются одна с другой через Раскольникова. В первой главе Раскольников идет к ростовщице и думает об убийстве; во второй - он встречает Мармеладова, который рассказывает ему свою историю и ведет к себе; в третьей - он получает письмо от матери с извещением о помолвке Дуни с Лужиным; в четвертой - он обдумывает это письмо, находит в нем аналогию с рассказом Мармеладова: жертва Дуни того же порядка, что и жертва Сони. Раскольников не может принять этой жертвы, он должен сам помочь себе выйти из материальной нужды, и для этого есть одно только верное средство - убийство старой процентщицы, зловредной "вши", выбранной им уже раньше в качестве объекта убийства для подтверждения своей теории о праве "сильных личностей" на преступление. Во всех шести частях романа все три тематические фабулы возникают в связи с Раскольниковым в разных сочетаниях и комбинациях. Линии всех трех фабул соединяются только один раз: на поминках по Мармеладову бывший жених Дуни, Лужин, оскорбляет Соню, и Раскольников ее защищает. В шестой части побочные фабулы исчерпаны, и Раскольников остается с Соней и Свидригайловым - со своим "добром и злом". Но Свидригайлов кончает жизнь самоубийством, так что в последней главе последней, шестой, части и в эпилоге, когда "зло" ушло из души Раскольникова, он остается только с Соней, а дальше "уж начинается новая история, история постепенного обновления человека". С Порфирием Петровичем Раскольников знакомится через Разумихина. Это тоже побочная линия романа. Однако роль Порфирия Петровича в судьбе, в возрождении Раскольникова настолько велика, что, как отмечает К. К. Истомин, три встречи преступника со следователем "представляют собою как бы законченную трагедию с тремя действиями по строго проведенному плану развития сюжета. Первая встреча намечает нам тему, характер борьбы и главных героев трагедии. Вторая встреча - интрига достигает своего высшего пункта и напряжения: впавший в уныние Раскольников опять воспрянул духом после неожиданного признания Николая и посещения "мещанина". Заканчивается она смелым заявлением Раскольникова: "Теперь мы еще поборемся". Третье действие - встреча противников в комнате Раскольникова - завершается неожиданной катастрофой: <...> с "серьезной и озабоченной миной" Порфирий представляет Раскольникову все выгоды добровольного покаяния" (Истомин К. К- "Преступление и наказание". Пг., 1923, с. 89). Раскольников не только композиционный, но и духовный центр романа. Все тематические фабулы неразрывно связаны с идеологической схемой романа. Трагедия происходит в душе Раскольникова, и все остальные действующие лица вместе с ним пытаются разгадать тайну этой трагедии. Все чувствуют значительность его личности, все поражены противоречиями этой личности, и все хотят отгадать загадку его роковой раздвоенности, Раскольникова характеризуют мать, сестра, Разумихин, Порфирий, Соня, Свидригайлов - почти все действующие лица романа. "Каждое лицо входит, однако, в его {Раскольникова) внутреннюю речь не как характер или тип, - отмечает М. М. Бахтин, - не как фабульное лицо его жизненного сюжета (сестра, жених сестры и т. п.), а как символ некоторой жизненной установки и идеологической позиции, как символ определенного жизненного решения тех самых идеологических вопросов, которые его мучат. Достаточно человеку появиться в его кругозоре, чтобы он тотчас же стал для него воплощенным разрешением его собственного вопроса, разрешением, не согласным с тем, к которому пришел он сам; поэтому каждый задевает его за живое и получает твердую роль в его внутренней речи" (Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е, М., 1979, с. 278). Таким образом, поэтика романа подчиняется одной главной и единственной задаче - воскресению Раскольникова, избавлению "сверхчеловека" от преступной теории и приобщению его к миру остальных людей. "Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги". Еще не все потеряно для Раскольникова, еще не все погасло в его душе, еще теплится в ней тусклое пламя огарка. Как опытный проводник, знающий единственную и верную, дорогу, ведет Достоевский читателей через лабиринт совести Раскольникова. И надо быть предельно внимательным и духовно зрячим при чтении "Преступления и наказания", обращая внимание буквально на все, чтобы увидеть в конце ту свечу, которую держит Достоевский.
Николаевском мосту (теперь - мост лейтенанта Шмидта) Раскольников вглядывается в Исаакиевский собор. В картине, описываемой Достоевским есть странная двойственность, раскол, который касается даже восприятия Раскольниковым пространства. С одной стороны, это храм как символ чистоты и безгрешности. С другой – от этой великолепной панорамы веяло "духом немым и глухим". Каждый раз Раскольников дивился своему "угрюмому и загадочному впечатлению" от этой картины. В панораме Исаакиевского собора как будто таится суровый и мрачный дух хранителя и основателя города – Петра I, а вздыбленный на коне памятник Петра – этот каменный истукан – материальное воплощение гения места, по выражению Н. П. Анциферова. Призрак мрачной государственности, отмеченной уже Пушкиным в поэме "Медный всадник", когда истукан, соскочивший с пьедестала гонится за "маленьким человеком" Евгением, пугает и преследует также и Раскольникова. Перед этой величественной, но уничтожающе холодной государственностью Раскольников, возомнивший себя сверхчеловеком, оказывается микроскопическим "маленьким человеком", от которого равнодушно отворачивается этот "непостижимый город" царей и чиновников. Словно иронизируя над Раскольниковым и его "сверхчеловеческой" теорией, Петербург сначала ударом кнута по спине вразумляет замешкавшегося на мосту героя, а потом рукой сердобольной купеческой дочери кидает Раскольникову подаяние – в ладони Раскольникова падает двугривенный. Тот, не желая принимать от враждебного города подачки, швыряет двугривенный в воду: "Он зажал двугривенный в руку, прошел шагов десять и оборотился лицом к Неве, по направлению дворца (Зимнего дворца. – А. Г.) . Небо было без малейшего облачка, а вода почти голубая, что на Неве так редко бывает. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение (...) Когда он ходил в университет, то обыкновенно, - чаще всего, возвращаясь домой, - случалось ему, может быть, раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму... ".
"Художник М. В. Добужинский заинтересовался, почему Достоевский отметил это место, как наиболее подходящее для созерцания Исаакиевского собора. Оказалось, что отсюда вся масса собора располагается по диагонали и получается полная симметрия в расположении частей" (Белов С. В. Роман Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание". Комментарий. М. , "Просвещение", 1985, с. 118).
