Отношение Чичикова к Ноздреву. Анализ эпизода "Чичиков у Ноздрева"

Н. Садур. «Брат Чичиков». Омский театр драмы.
Режиссер Сергей Стеблюк, художник Игорь Капитанов

«Брат Чичиков» Омской драмы получился захватывающе интересным, зрелищно ярким и волнующим с самого начала до (почти) самого конца. У этого крупноформатного по всем параметрам спектакля ясная и удобная для восприятия пространственно-временная композиция, простая и внятная событийная логика. Замечу, между прочим, что «Брат Чичиков» для меня вторая встреча с режиссурой C. Стеблюка, а познакомился я с ней в великолепном спектакле екатеринбургского театра «Волхонка» «Месяц в деревне». Но там психологически тонкий и теплый мир тургеневской пьесы был воплощен на крошечном пространстве, которое и сценой-то можно назвать весьма условно — лицом к лицу с тремя десятками зрителей. В Омске же Стеблюк работал с совершенно иными масштабами: большой актерский состав и многочисленные зрители подчинились ясному и точному мышлению режиссера, как подчинилась ему и сценография Игоря Капитанова, современная в своем выразительном минимализме (несколько сменяющих друг друга «предметов»: вырастающая, раскрывающаяся у нас на глазах люстра-цветок, подвешенная и покачивающаяся на тросах бричка, разноцветный подвесной потолок, то возвышающийся шатром над персонажами, а то опускающийся и укрывающий их). Столь же точна и «точечная» музыкальная партитура спектакля (Марина Шмотова). Иначе говоря, перед нами случай художественно оправданной, по-настоящему профессиональной технологии.

Но эта в хорошем смысле рациональная и внятная зрителю технология порождает, как и положено в настоящем искусстве, многомерные образные смыслы, не поддающиеся однолинейной трактовке, не сводимые к плоским рациональным формулам, рождающие, буквально по Канту, «повод много думать». И, что не менее важно, технология эта создает и излучает сложную, клубящуюся, наполняющую каждую точку художественного пространства и времени эмоциональную атмосферу, пульсирующее и захватывающее, интригующее и волнующее духовно-душевное напряжение — «нерв» спектакля. Об этом средоточии и тайне художественности «Брата Чичикова» говорить и писать столь же трудно, как о любом конкретном запахе и вкусе, фантоме сознания или непосредственно переживаемом «веществе существования».

…Холодная ночь в виртуальной Италии. Перед чуть приподнятым занавесом мерзнет, тщетно пытаясь укутаться газетами, Чичиков. Ночной, чуть подсвеченный лунноснежными бликами колорит сцены — колорит тайны. Она не только в особом освещении, но и в двух переминающихся, постукивающих друг о друга, чтобы не замерзнуть, но все равно мерзнущих женских ножках в ботиночках. В этой ночи с ее неотвязным холодом и чичиковским дискомфортом и в этих прелестных, грациозно мерзнущих ножках, источающих нетерпеливую женственность и шарм и обещающих — мы уже уверены в этом — красоту и значительность пока невидимой нам их обладательницы, — во всем этом уже колдует искусство, уже живет волнующее предчувствие сюжета, интриги, приключения*.

* На сцене в это время есть еще один молодой человек, названный «Кто-то» — по-видимому, демон героя, в дальнейшем надолго исчезающий за ненадобностью, поскольку демонические функции, среди прочих, берет на себя Незнакомка.

В. Майзингер (Чичиков), М. Кройтор (Незнакомка).
Фото А. Кудрявцева

Затем следует встреча Чичикова с Незнакомкой, ее попытка «соблазнить» Павла Ивановича и его неловкое сопротивление, и их странный союз-сговор. Во всем этом тоже много тревожной неопределенности, интригующей недоговоренности, странно притягивающей тайны. Первая, под гитару и скрипку идущая сцена Чичикова (Владимир Майзингер) и прекрасной таки Незнакомки (Марина Кройтор) имеет ключевое значение для всего спектакля. И не только потому, что в ней рождается замысел (по-современному — проект) «мертвых душ». Отныне Незнакомка всегда будет рядом с Чичиковым, и их дуэт-диалог станет лирическим центром спектакля. Внутренний мир героя — маленького человека с большими амбициями, разрывающегося между Богом и мамоной, между совестью и жаждой благополучия и богатства, между любовью-жалостью к Родине и презрением к ней, наконец, между живым и мертвым, — раскроется перед нами в этом неотвратимом до изнеможения и вместе необходимом для него и желанном диалоге. При этом Чичиков обретет в спектакле физиономическую и поведенческую конкретность и войдет человеком во плоти в другую — «эпическую» ипостась спектакля, станет нашим проводником в мир гоголевских типов, мертвых и живых. Незнакомка же, незримая для всех, кроме Чичикова, останется странным его видением и загадкой для нас: мы, зрители, до конца будем мучиться вопросом, кто же она. И не сумеем найти однозначного ответа. Потому что в замечательном исполнении Марины Кройтор Незнакомка, эта женщина-фантом, реальна и фантастична одновременно, она — и мечта-любовь героя, образ «вечно Женственного», и «беглая душа» — воплощение трагического женского одиночества и неприкаянности, и женщина-вамп, жаждущая крови Чичикова, но она же и alter ego героя, фантастическая ночная материализация его «бессознательного», его алчных земных вожделений и его совести, провокатор-соблазнительница и судья в одном лице, его сила и слабость, благородство и низость, его сокровенное тайное зеркало, то любящее, а то ненавидящее и презирающее того, кто в нем отражается.

В диалогах Чичикова с Незнакомкой современно зазвучит любимая и болезненная гоголевская тема Родины, Руси, и российская жизнь, увиденная вместе с героем, осядет (засядет) в душах и умах наших, слитая-спаянная с горьким, но придающим всему особый смысл (и, кажется, вечным) его вопросом: кто ее, Русь, так обмызгал? И с проходящим через весь спектакль его (и нашим) ощущением Руси: «зябко, зябко насквозь».

Первая сцена с Незнакомкой, таким образом, есть подлинный смысловой исток спектакля Стеблюка. Но в ней же и его художественно-языковой, стилевой «генотип» — матрица авторского способа видеть и строить мир на сцене, играть в него и с ним. В этом мире серьезное и трагическое естественно оборачивается уморительносмешным, карнавальным, фарсовым и обратно, правдоподобное и фантастическое (даже фантасмагорическое) переходят друг в друга, психологизм и лиризм свободно монтируются с причудливыми гиперболами и гротеском. Так, в первой же сцене после надрывно-исповедального Незнакомкиного «тошно мне, спой» и чичиковской — в ответ — попытки прикинуться «итальяно гондольеро» герои вместе лихо затягивают удалую русскую «Маруся, раз-два-три…», которая сменяется плясками итальянского карнавала за чуть приподнятым занавесом. В свою очередь, первым откровениям Чичикова предшествует вполне гротескная деталь: Незнакомка вытаскивает из-за пазухи пребывающего в душевном раздрае Павлуши веревки с дамским бельем, что заведомо комически снижает искреннее чичиковское: «Для супруги будущей и деток стараюсь».

Весь спектакль Стеблюка «прошит» такими игровыми сопряжениями и «амбивалентностями» эстетически полярных начал: они внутри отдельных образов (практически всех, начиная с самого Чичикова), и в парных актерских ансамблях, и в решении коллективных (групповых) сцен. Например, рядом с вполне конкретными, имеющими лицо и имя крестьянами (запоминающимися к тому же великолепным актерским исполнением — «во главе» этой группы я бы поставил отличную работу Владимира Девяткова — мечтающего о Риме и женитьбе рыжего Селифана, чичиковского Санчо Пансы) в спектакле живут неотступно преследующие героя безликие, неразличимо одинаковые «мертвяки» — люди-призраки, люди-символы присваиваемого Чичиковым царства мертвых душ, вносящие в атмосферу спектакля ноту мистического ужаса и, опять же, инфернального холода. В финале они устраивают форменный шабаш в разорванном и помрачающемся сознании милейшего Павла Ивановича — шабаш, знаменующий окончательную победу мертвого над живым и крах, распад личности, добровольно подчинившейся фетишу обогащения.

Но прежде Чичиков, сопровождаемый Незнакомкой и «мертвяками», откроет нам фантасмагорию российской провинциальной жизни, конкретно-исторические черты которой для авторов условны и, в общем, малоинтересны, а по-настоящему сущностна и реальна как раз ее гротесково-безумная ирреальность.

Это парад-алле омской труппы. Тут и о небольших ролях не скажешь: «второго плана». Кифа Мокиевич Юрия Музыченко, плюшкинская Мавра Елизаветы Романенко, женственно-нежный и «философичный» Губернатор Моисея Василиади с вышиванием и прилепившимся к заднему месту стульчиком и губернаторская дочка — бойкая Улинька как всегда фехтовально острой Анны Ходюн, уморительные «трое русских мужиков» Владимира Авраменко, Николая Михалевского и Владимира Пузырникова — все они на сцене лишь несколько кратких мгновений, но каждый образ вполне внутренне и внешне завершен, ярок и сочен. Каждый — полнокровный и самоценный «кусочек» общей карнавально-гротескной стихии спектакля, в каждом по-своему трепещет общая его тема парадоксального русского симбиоза живого и мертвого, богатства и бедности, реальности и фантастики.

А виртуозно солируют, конечно же, «помещики», придающие «призрачной» гоголевской реальности полнокровную плоть и непреложную убедительность земного быта-бытия, а в нем столь же органично и разом отыскивающие и обнажающие реальность невероятную, запредельно-странную, «неможетбытьную». Фантазия режиссера и событийствующих с ним актеров культурна: знает и помнит первоисточник и традицию; проникновенна: за, кажется, сплошной насмешливостью тона — серьезное, пристальное и, как у самого Гоголя, любовно-сочувственное отношение к персонажу, напряженное обдумывание его.

И все же такими мы наших старых знакомцев — гоголевских помещиков — еще не видели. Большую роль здесь играют отвечающие общему режиссерскому решению, во многом неожиданные костюмы Фагили Сельской и пластика Николая Реутова. И вот они, со школьных лет известные каждому и никогда прежде не виданные Манилов, Собакевич, Плюшкин, Ноздрев, Коробочка.

Манилов Олега Теплоухова — безумно похожий на Жака Паганеля маленький рыжий клоун, восторженный и грустный, застенчивый и трепетный, в белом пальто-крылатке, с раскрашенными щеками, с куделями из-под панамки (потом Манилов снимет ее вместе с куделями) и нелепым зонтом. Тонкие душевные свои материи выражает танцем (а восторженная жена его у Юлии Пелевиной так и просто куколка-балеринка в пачке, рюшевых штанишках и чалмочке). У Зощенко — помните? — было: «он не интеллигент, но в очках», Манилов как раз наоборот — в очках и интеллигент. Точней, конечно, пародия на него. К классической, приторной маниловской любезности и любвеобильности, мечтательности Теплоухов неожиданно добавляет внутреннее одиночество, потерянность, глубокий, на всю жизнь, испуг (о мертвых душах — шепотом, признание в любви к Чичикову — зонтиком по земле). И — смиренную покорность хозяйничающей в Маниловке смерти. Милая, тонкая мертвая душа.

Собакевич Сергея Волкова молод, высок, увереннорезок. Блестящие сапоги, черные в белый рисуночек штаны и рубаха, картуз — по-своему (и неожиданно) элегантен. Не традиционный разъевшийся медведь, а подтянутый, успешно хозяйствующий офицер в отставке. К тому же ярый патриот-антизападник. Правда, в отличие от других помещиков, Собакевич пока скорее каркас, контур, который Волкову еще предстоит наполнить особенной жизнью — придумать «историю» своего героя.

Плюшкина играет Евгений Смирнов. И, как всегда у этого выдающегося актера, — ни одного «приспособления», ни малейшего шва или заплатки. Подобно тому, как смирновский Плюшкин внимательнейше и с наслаждением разглядывает мир через цветное стеклышко-осколочек и, почти всего лишившись, с аппетитом вспоминает-смакует детали былой жизни («Сливу я едал…» — это надо слышать), любовно прибирает к рукам то, что еще осталось, — так и сам актер с аппетитом, наслаждением и любовью смакует каждый миг, каждый шаг и жест, каждую реакцию и каждое слово своего несчастного героя. Как этот похожий на бабу, в лохмотьях и обмотках Плюшкин облюбовывает всякую завалящую бутылочку или баночку, как дорожит каждой дырочкой на старом прохудившемся ведре и как любуется через стеклышко бедным своим миром: «Мир-то как играет…»! И, о чудо, происходит единственная для «Брата Чичикова» обратная метаморфоза: бедность становится богатством, мертвое — живым. А мы, в свою очередь, любуемся актером и не хотим, чтобы его роль кончилась. Шедевр, одно слово!

Ноздрев Валерия Алексеева — безумный запорожский казак (и одет соответственно), опьяневший от вечной игры в войну. «Чапаев» с шашкой наголо: подвернись ему под руку ненароком — зарубит и застрелит, не сомневайтесь. И речи соответствующие, безумные. И вдруг в этом бредовом потоке воинских команд и реляций неожиданной и пугающей правдой: «Русь сотряслась, брат Чичиков». А после вроде бы абсурдное, но тоже почему-то правдивое: «Никого на Руси не осталось, хоть заорись». И на минуту становится тоскливо и страшно. Это от хрестоматийного-то пустобреха Ноздрева…

А «под занавес» — неожиданная Коробочка Валерии Прокоп в кружевной ночной рубахе и валенках. С игривостью, кокетливостью, откровенным намеком на неумершую и ждущую «жертвы» сексуальность. И в то же время, как и положено, пугливая, подозрительная, суеверная. По-гоголевски подробная, посюсторонняя, однако и причастная к чему-то иному, по ту сторону… Вот и на кровати Коробочки странно-таинственно колокольчик позвякивает. Или это только нам с Чичиковым кажется?

Тем временем и все вокруг делается каким-то странным. И музыка тоже. И «Бесы» Пушкина звучат. И начинается сон Чичикова или бред его — чертовщина, одним словом. Спектакль идет к финалу, идет, надо сказать, неоправданно долго — в первый и единственный раз проседает, надламывается и утомляет до этого стройная художественная конструкция.

А что же, кстати, Чичиков? Пора и о нем сказать. По-моему, Владимир Майзингер отлично справился с этой трудной (не только духовно, но и физически — весь спектакль на сцене), многоплановой ролью. Чичиков, во-первых, даже чисто внешне нов и свеж: зритель быстро забывает о «классическом», мхатовском Чичикове — чиновнике средних лет с брюшком и бачками. В Омске он молод, романтичен и красив, как Майзингер, а Майзингер, как никогда, энергичен, легок, стремителен, уверен в себе. Во-вторых, у привычного нам театрального Чичикова не было никакой внутренней жизни. Майзингер же, играя, само собой, Чичикова — путешественника, гостя и собеседника, интригана и охотника за мертвыми душами, одновременно играет, и играет сильно, по сути, еще один и гораздо более сложный «спектакль в спектакле»: историю Чичикова, судьбу его сознания, разрываемого противоречиями, мятущегося в холодном ужасе жизни и в ужасе трагического выбора. И если в первом, как уже сказано — эпическом спектакле Майзингер—Чичиков прежде всего корректное и умное зеркало других, то во втором, лирическом спектакле он — и дорога, и почти мистическая скачка по ней, и сводящий с ума холод и ужас российской жизни, и главное — «мильон терзаний» и трагедия ложного выбора, мучительная и безуспешная попытка соединить несовместимое и обрести нравственное самооправдание и внутреннюю гармонию.

…Будучи в Омске, сидели мы как-то вечером с Олегом Семеновичем Лоевским и рылись в памяти, какую бы рекомендовать для постановки одному омскому театру пьесу о том, что происходит сейчас с Россией и русским человеком. Не нашли, конечно, ибо, к сожалению, таких пьес пока никто не написал. Однако уже дома, в Екатеринбурге, я вдруг понял, что, в отличие от нас с Лоевским, Сергею Стеблюку и Омской драме найти такую пьесу удалось.

Достаточно долго работает над своей поэмой « ». За свои годы жизни он вдоволь насмотрелся на окружающую его обстановку в обществе, на чиновничий беспредел. Поэтому, в его голове, после подсказки А.С. Пушкина, зарождает мысль о создании такого увлекательно сюжета. К тому же, он был достаточно реальным. Ведь в те времена, можно было совершенно спокойно нажиться и заработать на покупке мертвых душ.

И так, главный герой – Чичиков Павел Иванович, совершает объезд главных поместий города NN и знакомится с их хозяевами.

Первое знакомство происходит с помещиком Маниловым. Усадьба этого героя выглядит серой и скучной. Помещик знакомится и встречает своего гостя с улыбкой и выражает такие эмоции и в дальнейшем разговоре. Это немного скрашивает первое впечатление Павла Ивановича.

Их разговор за обеденным столом и после трапезы был достаточно пустым. Герои беседовали о губернаторе, о вице–губернаторе, говорили про их персоны достаточно лестные и далеко не правдивые слова. Сладко-приторные фразы Манилов выражает и в отношении Чичикова.

Такой пустой разговор ярко характеризует персону помещика. Главный герой, используя свою смекалку и хитрость, подстраивается под мягкий типаж Манилова и ведет с ним такие же задушевные беседы.

Серьезный разговор о покупке мертвых душ происходит уже в кабинете у помещика. Резкий вопрос Манилова о чрезмерной заинтересованности Чичикова в мертвых душах, привел в ступор обоих мужчин. от неожиданности услышанного предложения даже выронил трубку. После нескольких минут недоумения, Павел Иванович берет себя в руки и продолжает лестный разговор в стиле Манилова. Он объясняет всю поверхностную суть задуманного, неоднократно говорит о том, что все делается в рамках закона. Только лишь из уст Чичикова прозвучали фразы о законности сделки, Манилов сразу же согласился на нее. Ведь, по сути, души умерших крестьян казались ему некой дрянью, и не более.

После согласия помещика, не закончил играть свою роль. Он эмоционально выразил благодарность Манилову, он пустил слезу, чем до глубины тронул мнительного помещика.

Вот так и прошла первая успешная сделка Павла Ивановича. Удача ее проведения напрямую зависит от напористого характера Чичикова и от мнительного образа Манилова. Именно этот помещик становится первым в цепочке, по которой будет следовать главный герой. Таких персон, как Манилов, Павел Иванович больше не встретит в городе NN и его округах.

Н. В. Гоголя. Автор опубликовал ее в 1842 году. Первоначально он планировал трехтомное произведение. В 1842 году свет увидел первый том. Однако второй, практически готовый, уничтожил сам писатель (в черновиках сохранилось несколько глав из него). Третий же даже не был начат, о нем имеются лишь отдельные сведения. Поэтому мы рассмотрим отношение Чичикова к Ноздреву только на основании первого тома произведения. Начнем со знакомства с этими героями.

Кто такие Чичиков и Ноздрев?

Павел Иванович Чичиков - бывший чиновник, а ныне махинатор. Этот коллежский советник в отставке занимался скупкой "мертвых душ" (то есть письменных свидетельств об умерших крестьянах) для того, чтобы заложить их, как живых, получить кредит в банке и приобрести влияние в обществе. Он следит за собой, щегольски одевается. Чичиков даже после пыльной и дальней дороги умудряется выглядеть так, как будто только что побывал у цирюльника и портного.

Ноздрев - это 35-летний молодцеватый "говорун, кутила, лихач". Это третий помещик в произведении, с которым Чичиков решил затеять торг о мертвых душах. Попробуем ответить на вопрос о том, как относился Чичиков к Ноздреву. Для этого следует проследить всю историю их взаимоотношений.

Знакомство Чичикова с Ноздревым

В первой главе произведения происходит их знакомство, во время обеда у прокурора. Затем герои случайно сталкиваются в трактире (четвертая глава). Чичиков едет от Коробочки к Собакевичу. В свою очередь, Ноздрев вместе с Межуевым, своим зятем, возвращается с ярмарки, где проиграл и пропил все, включая экипаж. Помещик сразу же заманивает в свое имение и гоголевского афериста. Ясно, что хотел Чичиков от помещика Ноздрева, почему он согласился поехать с ним, - его интересовали "мертвые души".

Доставив гостей, помещик сразу же принимается показывать хозяйство. Ноздрев начинает с конюшни, затем рассказывает о волчонке, который живет у него и питается только сырым мясом. Затем помещик переходит к пруду. Здесь, по его рассказам, водятся которых вытащить могут только два рыбака вместе. Далее следует показ псарни, где Ноздрев выглядит среди собак как "отец семейства". После этого гости отправляются в поле, где, конечно же, русаков ловят руками. Ясно, что отношение Чичикова к помещику Ноздреву после всего этого хвастовства вряд ли будет положительным. Ведь этот герой весьма проницателен.

Выпивка и ее последствия

Помещик не очень озабочен обедом. Только в 5 часов гости садятся за стол. Он объясняет, что еда - не главное в его жизни. Зато у Ноздрева очень много напитков, причем ему не хватает имеющихся и он выдумывает свои собственные невероятные "составы" (шампаньон и бургуньон вместе, рябиновка, отдающая сивухой, "со вкусом сливок"). При этом помещик щадит себя. Чичиков, заметив это, незаметно выливает и свои рюмки.

Тем не менее, "щадивший" себя хозяин наутро является к нему в одном халате и с трубкой в зубах. Он уверяет, как и следует гусарствующему герою, что у него во рту "эскадрон ночевал". Вовсе неважно, есть похмелье или нет. Важно только то, что порядочный гуляка непременно должен страдать от него. Какое было отношение у Ноздрева к Чичикову? Лучше всего его раскрывает ссора, произошедшая во время торга.

Ссора Чичикова с Ноздревым

Автору важен мотив этого ложного похмелья еще и в другом отношении. Во время торга, произошедшего накануне вечером, Ноздрев крупно поссорился с Чичиковым. Дело в том, что тот отказался сыграть в карты на "мертвые души", а также купить жеребца настоящих "арабских кровей", а души получить "в придачу". Отношение Ноздрева к предложению Чичикова, таким образом, требует оправдания. Однако вечернюю задиристость помещика нельзя списать на алкоголь, так же как и объяснить утреннее миролюбие забвением сделанного в пьяном угаре. Ноздрев в своих поступках руководствуется только одним душевным качеством: граничащей с беспамятством безудержностью.

Игра в шашки на души

Помещик не планирует, не задумывает ничего, он просто не знает ни в чем меры. Чичиков, согласившись (весьма опрометчиво) сыграть в шашки на души (так как шашки краплеными не бывают), чуть не становится жертвой разгула Ноздрева. Поставленные на кон души оцениваются в 100 рублей. Помещик сдвигает рукавом по 3 шашки сразу и таким образом проводит одну из них в дамки. Чичикову не остается ничего другого, как смешать фигуры.

Игра на души подчеркивает сущность обоих героев, а не просто раскрывает то, как относился Чичиков к помещику Ноздреву. Последний просит за души 100 рублей, а Чичиков хочет сбить цену до 50. Отношение Ноздрева к предложению Чичикова следующее: он просит включить в эту же сумму или какого-нибудь щенка. Этот помещик, будучи неисправимым игроком, играет вовсе не ради выигрыша - ему интересен сам процесс. Ноздрева раздражает и злит проигрыш. Финал игры предсказуем и привычен - это переходящий в драку конфликт.

Бегство Чичикова

Чичиков в то же время думает в первую очередь не о физической боли, а о том, что дворовые люди станут свидетелями этой неприятной сцены. А ведь репутацию следует поддерживать всевозможными средствами. Герой разрешает конфликт, угрожающий его имиджу, привычным способом - спасается бегством. Впоследствии, когда всему городу становится известно о покупке "мертвых душ", он поступает так же. Отношение Чичикова к Ноздреву, их шулерская сделка - пародия на предпринимательскую деятельность. Она дополняет характеристику обоих персонажей, демонстрируя пошлость и низость господ "средней руки".

Кажется, что расправа над Чичиковым неминуема. Помещик кричит в азарте: "Бейте его!" Гостя спасает только появление капитан-исправника, грозного человека с огромными усами.

Сцена на балу у губернатора и визит Ноздрева

Чичиков надеется на то, что он больше не увидит Ноздрева. Однако этим героям предстоит встретиться еще дважды. Одна из встреч происходит на балу у губернатора (восьмая глава). В этой сцене покупатель "мертвых душ" едва ли не был погублен. Ноздрев, неожиданно с ним столкнувшись, кричит во весь голос, что это "херсонский помещик", который "торгует мертвыми душами". Это порождает множество невероятных слухов. Когда, окончательно запутавшись в различных версиях, чиновники города NN призывают Ноздрева, он, ничуть не смущаясь разноречивости всех этих мнений, подтверждает их все (девятая глава). Чичиков якобы накупил мертвых душ стоимостью в несколько тысяч, он фальшивомонетчик и шпион, пытался увезти дочку губернатора, а венчать молодых должен был за 75 рублей поп Сидор. Ноздрев подтверждает даже, что Чичиков - Наполеон.

В десятой главе помещик сам же сообщает об этих слухах Чичикову, которому наносит визит без приглашения. Ноздрев, вновь забыв о своей обиде, предлагает ему помощь в "увозе" дочки губернатора, причем всего лишь за 3000 руб.

Внутренний мир Ноздрева

Этот помещик, как и другие герои поэмы Гоголя, как будто переносит очертания собственной души на очертания быта. У него дома все устроено бестолково. Деревянные козлы стоят посередине столовой, в кабинете нет бумаг и книг, на стене висят якобы турецкие кинжалы (Чичиков видит на одном из них имя мастера - Савелий Сибиряков). Ноздрев именует органом свою любимую шарманку.

Гоголь сравнивает развращенную и расстроенную душу помещика с этой испорченной шарманкой, которая играла не без приятности, однако в середине что-то пошло не так, поскольку мазурка завершалась песней "Мальбруг в поход поехал", которая, в свою очередь, заканчивалась каким-то знакомым вальсом. Уже помещик давно перестал ее вертеть, но в этой шарманке был одна бойкая дудка, которая никак не желала угомониться, и долго еще свистела одна. Конечно, в покалеченных душах героев Гоголя весьма примечательны эти "Божьи дудки", свистящие иногда сами по себе и сбивающие с толку хорошо продуманные, безукоризненно и логично спланированные аферы.

Как раскрывает себя Чичиков во взаимоотношениях с Ноздревым

Отношение Чичикова к Ноздреву раскрывает внутренний мир гоголевского афериста. Убегая от помещика, который делает очередную "историю", охотник за "мертвыми душами" не может взять в толк, для чего он отправился в усадьбу, зачем доверился ему, "как ребенок, как дурак". Однако он не случайно прельстился этим помещиком: по своей природе тот ведь тоже авантюрист, который для достижения корыстных целей без зазрения совести может переступить через все нравственные законы. Заканчивая раскрывать тему "Отношение Чичикова к Ноздреву", отметим, что приврать, обмануть да еще и пустить слезу при этом первый способен не меньше, чем второй.

Уловки Чичикова в диалогах с помещиками

Поэма Н.В. Гоголя "Мертвые души" чрезвычайно интересна с точки зрения того, какими приемами хитроумный делец Чичиков добивается своей цели в диалогах с помещиками о покупке мертвых душ.

Цель делового диалога (к нему мы относим беседы Чичикова) - достичь выгодного решения вопроса. Особое значение приобретает знание особенностей собеседника, искусство аргументации и владение речевыми средствами. В таком диалоге используются особые приемы, помогающие достичь цели. Риторика определяет их как "эристические уловки" , "эристическую аргументацию" , поскольку изначально сфера применения этих приемов ограничивалась ситуацией спора. В античности "эристикой (от греч. епзИкш - спорящий) называлось искус-

ство вести спор, пользуясь при этом всеми приемами, рассчитанными только на то, чтобы победить противника" . В логике в их состав включаются софизмы , в лингвистической прагматике - языковые средства воздействия в непрямой коммуникации , речевые манипуляции.

Анализ различных классификаций подобных приемов позволяет сделать вывод об их комплексной природе, напрямую связанной с аспектом воздействия - логическим, психологическим или лингвистическим. Так, софизм, логическая ошибка, строится на нарушении логических законов; в "эристической аргументации используются все виды аргументов: логические (к реальности, к разуму) и психологические (к авторитету, к личности)" , воздействующие на чувства собеседника; в основе речевых манипуляций - использование возможностей языка в целях скрытого воздействия.

Таким образом, к понятию "уловка" мы относим софизмы, логические и психологические аргументы, языковые средства, стилистические фигуры, особенности интонации и голоса. Говорящий использует их преднамеренно для достижения своих целей.

Диалоги Чичикова с помещиками насквозь пронизаны такими эри-стическими намерениями. Мы попытались последовательно описать типы уловок, которые применяет главный герой "Мертвых душ" для убеждения собеседника.

В диалоге с Маниловым он осторожно старается обозначить предмет своего интереса приданием двусмысленности понятию "живые": "не живых в действительности, но живых относительно законной формы". Сомнения преодолеваются ссылкой на закон ("Мы напишем, что они живы, так, как стоит действительно в ревизской сказке") и аргументом к выгоде ("Казна получит даже выгоды, ибо получит законные пошлины"). Аргументация подкрепляется намеком на таинственные личные обстоятельства, который должен вызвать расположение собеседника: "Я привык ни в чем не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе". Манилова убеждает уверенный тон Чичикова:

"- Я полагаю, что это будет хорошо.

А, если хорошо, это другое дело: я против этого ничего, - сказал Манилов и совершенно успокоился".

Незатейливым, но подчеркнуто вежливым оказывается и диалог с Плюшкиным. Осторожность, использование неопределенно-личного предложения ("мне, однако же, сказывали") нацелены на сокрытие заинтересованности. Притворное сочувствие и удивление, ряд вежливых вопросов помогают герою узнать нужные сведения от собеседника: "Скажите! И много выморила? - воскликнул Чичиков с участием"; "А позвольте узнать: сколько числом?"; "Позвольте еще спросить..."; "Чичиков заметил, что неприлично безучастие к чужому горю, вздохнул тут же и сказал, что соболезнует". Тронутый этим, Плюшкин позволяет сыграть на чувстве собственной скупости: "соболезнование в

карман не положишь". Чичиков "постарался объяснить, что он не пустыми словами, а делом готов доказать его и тут же изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати".

В диалоге с Ноздревым не помогают ни уверенность и непринужденность в начале разговора ("У тебя есть, чай, много умерших крестьян? Переведи их на меня"), ни ложь для сокрытия истинной цели -приобретение весу в обществе, женитьба, ни попытка заинтересовать деньгами:

"- ... Не хочешь подарить, так продай.

Продать! Да ведь я знаю тебя, ведь ты, подлец, дорого не дашь за них?

Эх, да ты ведь тоже хорош!.. что они у тебя, бриллиантовые, что ли?"

Эпитет в ироническом контексте употребляется с намерением обесценить предмет торга.

Ноздрева не убеждает ни попытка пристыдить жадностью ("Помилуй, брат, что ж у тебя за жидовское побуждение!"), ни взывание к долгу ("Ты бы должен просто отдать мне их") с использованием модальности долженствования.

Безрезультатной оказывается апелляция к чувству здравого смысла, именование мертвых душ "вздором", "всякой дрянью". Диалог, очередная забава Ноздрева, завершается потоком оскорблений.

Бессмысленные вопросы Коробочки ("Да на что ж они тебе?", "Да ведь они ж мертвые") вынуждают Чичикова применить в качестве уловки аргументацию выгоды и обещание содействия: "Я вам за них дам деньги. <.> избавлю от хлопот и платежа. <.> да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей". Повторение глагола "дам" и союза "да" усиливают воздействие.

С целью обесценить предмет использованы прагматический аргумент к пользе: "Что ж они могут стоить?", "Что ж в них за прок, проку никакого нет"; оценочное определение: "ведь это прах"; обращение к здравому смыслу с использованием фактов, конкретизации: "Примите в соображение только то, что заседателя вам подмасливать больше не нужно"; "Да вы рассудите только хорошенько: ведь вы разоряетесь"; апелляция к чувству стыда: "Страм, страм, матушка! Кто ж станет покупать их? Ну какое употребление он может из них сделать?"; "Мертвые в хозяйстве! Эк куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде, что ли?". Аргументация усиливается повторением ("ведь это прах", "это просто прах") и образной антитезой: "Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например даже простую тряпку, и тряпке есть цена.. .а ведь это ни на что не нужно"; "потому что теперь я плачу за них; я, а не вы <.> я принимаю на себя все повинности".

Чичиков пытается победить сомнение Коробочки наглядностью понятия "деньги", используя аналогию с процессом производства меда. "Я вам даю деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Ведь это деньги. Вы их не сыщете на улице. Ну признайтесь, почем продали мед? <.>

Так зато (усилительная семантика. - В.Ф.) это мед. Вы собирали его, может быть, около года, с заботами, ездили, морили пчел, кормили их в погребе целую зиму; а мертвые души дело не от мира сего. Там вы получили за труд, за старание двенадцать рублей, а тут вы берете ни за что, даром, да и не двенадцать, а пятнадцать, да и не серебром, а все синими ассигнациями". Аналогия усиливается семантикой союзов, частиц, рядом однородных конструкций. Герою удается убедить Коробочку только случайно пришедшей в голову ложью о казенных подрядах.

Исключительным по насыщенности уловками является диалог с Со-бакевичем, воплощающим тип дельца, который в хитрости не уступает Чичикову. Герой начинает "очень отдаленно" с целью отвлечь внимание, расположить к себе собеседника с помощью лести, похвалы: "коснулся вообще русского государства и отозвался с большой похвалою об его пространстве <.> души, окончившие жизненное поприще, числятся наравне с живыми, что при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев <...> и он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти принять на себя эту действительно тяжелую обязанность".

Предмет разговора Чичиков определяет осторожно: "никак не назвал души умершими, а только несуществующими". Собакевич следит за мыслью Чичикова, "смекнувши, что покупщик должен иметь здесь какую-нибудь выгоду": "Вам нужно мертвых душ? извольте, я готов продать".

Чичиков старается обойти вопрос цены ("это такой предмет, что о цене даже странно"; "мы, верно, позабыли, в чем состоит предмет") и предлагает минимальную плату. Эмоциональное возражение Собаке-вича подкреплено антитезой: "Эк куда хватили! ведь продаю не лапти!". Чичиков озадачивает его аргументом к реальности: "Однако ж, тоже и не люди".

Собакевич, чтобы повысить цену, "оживляет" мертвые души подменой тезиса, усиливая ее образным сравнением, фразеологизмами: "Так вы думаете, сыщете такого дурака, который бы продал вам по двугривенному ревизскую душу?" (чтение мыслей, возражение наперед. -В.Ф); "Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души, а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик".

Чичиков пытается возвратиться к сущности предмета: "ведь это все народ мертвый <.> ведь души-то давно уже умерли, остался один неосязаемый чувствами звук. Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица". Для повышения экспрессивности использует пословицу, повторяющиеся частицы усилительной семантики.

Новый довод Собакевича строится на антитезе, содержит риторические вопросы и восклицания: "Да, конечно, мертвые. впрочем, что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что за люди? Мухи, а не люди!"

Чичиков возражает аргументом к реальности и использует понятие "мечта": "Да все ж они существуют, а это ведь мечта". В ответ Собаке-вич распространяет подмененный тезис примерами и гиперболизацией, вкладывает в понятие нужное ему значение: "Ну, нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете... машини-ща такая... силища, какой нет у лошади... хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту!" Оценочные суффиксы, развернутое сравнение усиливают воздействие.

Чичиков пользуется "подмазыванием аргумента", взывая к наличию образованности: "Вы, кажется, человек довольно умный, владеете сведениями образованности", он пытается обесценить предмет посредством оценочной номинации: "Ведь предмет просто фуфу. Что ж он стоит? Кому нужен?"

Собакевич не чужд правилам логики, применяя аргумент ad hom-inem к человеку: ("Да вот вы же покупаете, стало быть, нужен"). Попытку Чичикова сослаться на "обстоятельства фамильные и семейственные" он блокирует заявлением: "Мне не нужно знать, какие у вас отношения; я в дела фамильные не мешаюсь. Вам понадобились души, я и продаю вам, и будете раскаиваться, что не купили. Право, убыток себе, деше

Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст . Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут . Стоимость одной статьи — 150 рублей .

Пoхожие научные работыпо теме «Языкознание»

ТЕМАТИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ СТАТЕЙ, ОПУБЛИКОВАННЫХ В ЖУРНАЛЕ "РУССКАЯ РЕЧЬ" В 2008 ГОДУ
"ПИКОВАЯ ДАМА" В "МЕРТВЫХ ДУШАХ" ГОГОЛЯ
КРИВОНОС В. Ш. - 2011 г.

По ошибке называет помещичьи угодья вместо Маниловки Заманиловкой, ничего манящего и «заманивающего» в деревне и барском доме нет: несколько хиленьких клумб, дом и стены оттенка голубого, похожего на серый, нигде нет зелени, мрачные серые бревенчатые избы.

Манилов , на первый взгляд, кажется очень приятным человеком. Но в приятности этой «чересчур … сахару», аж до приторности. Только заманчивая улыбка в его образе привлекательна. В нем нет «задора», ничто его не увлекает, только пространные мысли постоянно бродят в голове.

Человеку, можно сказать, в этой жизни ничего не надо - живёт себе и живёт. Точнее, существует по принципу: будет день - будет пища. Автор отмечает, что у Манилова всё шло «как-то само собою»: и хозяйство, и внутреннее обустройство дома, и взаимоотношения со слугами.

Основная и печальная черта Манилова: все проекты, добрые и хорошие начинания остаются словами: от прочтения книги (закладка в которой уже незнамо сколько лет лежит на четырнадцатой странице) до подземного хода с каменным мостом через пруд. Не сделано - и ладно. В доме много нерешенных проблем, но помещика занимают только мечтания. Пусто в кладовой, на кухне непонятно что готовится, воровка ключница, пьяницы слуги - всё это предметы низкие, недостойные барских господ.

Пройдоха Чичиков сразу почувствовал определяющую особенность личности Манилова - слащавость в манерах и поступках, а также стремление угодить. Потому весь разговор Чичикова с Маниловым - сплошное заискивание и лесть. Обо всех чиновниках города N говорится в превосходной степени: «препочтеннейший», «прелюбезнейший человек», общество самое обходительное, все чрезвычайно приятные и достойные.

Даже прохождение Чичикова через дверные проемы кабинета и столовой в доме Маниловых превращается в настоящий пафос: гость и хозяин не могут договориться, кто же из них пойдет первым, так как каждый ну очень хочет уступить другому. В итоге, оба проходят в двери одновременно. Аферист Чичиков «подстраивается» под Манилова, под эту перенасыщенную сахаром вежливость, чтобы осуществить свою корыстную цель - покупку «мертвых» душ.

При озвучивании Чичиковым своего выгодного предложения Манилову, последний пребывает в сильном недоумении. У него аж выпадает трубка изо рта, он утверждает будто «послышалось странное слово», даже подозревает Чичикова в сумасшествии («не спятил ли» гость). Но стремление угождать подталкивает Манилова к поступку - продать Чичикову «умерших» крестьян. Притом, происходит это на основании того, что у Чичикова «блестящее» образование, которое «видно во всяком … движении» и глубокое выражение лица, характерное только для «слишком умного министра».

Обращают на себя внимание (буквально режут слух) греческие имена у детей Манилова (Фемистоклюс и Алкид). Сейчас тоже некоторые родители стремятся назвать своих детей редкими «экзотическими» именами. Они, как и Манилов, пытаются казаться образованными, умными и начитанными. Но этот факт говорит только о внутренней пустоте и показной напыщенности, за которой ничего не стоит.

До конца разговора читатель надеется, что Манилов, даже несмотря на слащавость и угодничество - не такой уж плохой человек. Но окончательно этот миф развенчивает последнее выражение Манилова в разговоре с Чичиковым о том, что «умершие души - совершенная дрянь». Даже меркантильного Чичикова эти слова приводят в замешательство, и он возражает: «Очень не дрянь!».

Пустые мечтания, слащавая показная вежливость и лесть - увы, все составляющие Манилова.