Константин хабенский о табакове, съемках в плохих фильмах, смерти первой жены и о том, как напивался на сцене. Константин Хабенский: «Главное — не притворяться! Все что было сериал интервью хабенского

Изогнувшись бумерангом, кастинг-судьба Константина Хабенского форварднула его через все возможные амплуа - тирана и недотепы, воина и террориста, лузера и харизматика - от роли старшего лейтенанта в «Убойной силе» к роли следователя Родиона, которая будет стоить многих. Умножьте маньяка из сериала «Декстер» на русскую рефлексию и шукшинские пейзажи- и получите наш «Метод», не бессмысленный, но беспощадный. Истинная любовь не знает границ - мы отправились проведать главного актера страны в Нижний Новгород, где в самом сердце вотчины балабановских «Жмурок» проходят съемки продюсерского проекта Александра Цекало.

От уличного музыканта до роли следователя-маньяка в сериале «Метод» - хабенский всегда идет своим путем, делая и говоря только то, что считает нужным и важным. Нам он рассказал о ролях, которые повлияли на его жизнь, и о том, как он меняет жизнь других: о своем благотворительном фонде, детских студиях творческого развития и мюзикле «Поколение Маугли», поставленном в содружестве с компанией МТС.

Сначала, до поступления в театральный институт, вы учились в Ленинградском техникуме авиационного приборостроения. Хотели, чтобы лайнеры поднимались в небо с вашим именем на борту?

Это было абсолютно нормальное для всякого свободомыслящего человека желание поскорее уйти из школы и из-под опеки родителей в вольную жизнь. Но к третьему курсу техникума я окончательно понял, что только в теории я бог, а на практике вообще ничего не понимаю в технике и с этим надо завязывать. Я осваивал множество профессий, в вечных поисках источника заработка был и дворником, и полотером, и уличным музыкантом, и монтировщиком сцены в театре-студии «Суббота», который, кстати, жив и по сей день. Именно в «Субботе» я сначала оказался на сцене в качестве так называемого горошка, то есть массовки, потом у меня появились какие-то слова в спектакле, и довольно скоро я почувствовал интерес к актерскому делу. Как только мне понравилось, я подумал, что, наверное, есть вуз, в котором всему этому учат, и решил пойти в него.

То есть, подавая документы в ЛГИТМиК, вы не стремились сознательно в мастерскую к Вениамину Фильштинскому?

Нет, это была счастливая случайность. Летом 1990 года я собирался поступать одновременно в два московских вуза, кажется в ГИТИС и ВГИК, но у меня банально не хватило денег на билет, и я остался в Питере. Так и оказался у Вениамина Михайловича.

В начале 1990-х разваливался не только Советский Союз, но и вся театральная система. У вас не было ощущения, что вы неправильно выбрали профессию?

Вся эта беда рухнула на плечи того курса, который выпустился перед нами. Они не могли найти себе работу, очень многие ушли из профессии. Но мы были настолько загружены учебой - студенты актерских факультетов находятся в вузе с девяти утра до полуночи без выходных, - что у нас не было времени размышлять о том, как сложится дальнейшая жизнь. В результате из двадцати шести поступивших до диплома дошли тринадцать человек, а по специальности сегодня работают пятеро моих сокурсников. Цифры говорят сами за себя.

Однако и вы, и Михаил Пореченков, и Михаил Трухин, и Ксения Раппопорт, которые учились одновременно с вами, успешны в профессии. Чему вас научил мастер?

В первую очередь преданности делу. А также умению выдать все, на что ты способен, именно в тот момент, когда тебя позовут, например, на пробы в кино.

На последних курсах в ЛГИТМиКе вы служили в театре «Перекресток».

Он находился на чердаке давно снесенного ДК имени Первой пятилетки, на месте которого теперь новая сцена Мариинки. Это был экспериментальный театр-студия, в котором играл весь наш курс. Мы продержались полтора года в 1995–1996 годах - немало в условиях тогдашнего безденежья. Сами делали декорации, сами искали у спонсоров заветные сто долларов на печать афиш, которые потом сами же расклеивали по городу. Спектакль Юрия Бутусова «В ожидании Годо», поставленный там, был большой победой.

В эти же годы вы попробовали себя и в качестве телеведущего?

Я вел музыкальный чарт «Паровоз ТВ» на Региональном телевидении, одну из самых популярных в тот момент программ. Это вроде бы была работа ради денег, но тем не менее я пытался искать для себя какие-то новые формы самовыражения. Затем была еще информационная программа «Кстати», так что я успел поработать даже ведущим новостей, хоть и недолго. Придумывал какие-то смешные подводки к юмористическим, по сути, сюжетам. Одна бабушка, видимо, наша постоянная зрительница, подкараулила меня после эфира и с возмущением накинулась: «Что же вы делаете, мы же вам верим!». Тогда-то я и понял, что не зря изучал актерское мастерство. Работа на телевидении была необходимой практикой для дальнейшей работы в кино, чтобы уверенно взаимодействовать с камерой и уверенно смотреть в объектив.

Вы далеко не сразу перебрались в Москву, несколько лет работая параллельно в двух городах.

Да, был период в 1996–1997 годах, когда я играл одновременно и в «Сатириконе», и в Театре имени Ленсовета. В московском театре, у Константина Аркадьевича Райкина, выходил на сцену в «Сирано де Бержераке» и в «Трехгрошовой опере», а в Петербурге - в спектаклях Юрия Николаевича Бутусова «В ожидании Годо» и «Войцек». Но вскоре на несколько лет полностью вернулся в Питер, перестав играть в Москве, только потому, что соскучился по большой работе, - ее в то время предлагал Бутусов в Театре Ленсовета. Это была роль Калигулы в одноименном спектакле, и у меня даже не возникло сомнений, как поступить.

Вы отыграли в «Калигуле» десять лет, прилетая на этот спектакль уже после переезда в Москву, и два года назад снова вернулись к этой пьесе Камю. Почему?

Не отпускал материал. Но поскольку в моем возрасте играть в этом спектакле, рассчитанном на молодого исполнителя, было уже просто неприлично, я выбрал новую форму - литературно-музыкального вечера, в ходе которого читал отрывки из пьесы в сопровождении симфонического оркестра под управлением Юрия Башмета.

А на какой возраст вы себя чувствуете?

По-разному, меня в этом смысле очень сильно болтает: иногда я забываюсь и веду себя как четырнадцатилетний подросток, а иной раз из меня прет какой-то совсем старый дед.

Юрия Бутусова можно назвать наиболее близким вам театральным режиссером?

С Юрием Николаевичем мы периодически сходимся снова и снова, я всегда готов к сотрудничеству с ним. Назвать его постановки спектаклями теперь уже даже сложно, это скорее театральные мистерии с большой буквы. Наберусь наглости назвать себя его актером. Я не очень понимаю интеллектуальный театр, предпочитая ему эмоциональный. Такой, который не даст уснуть и достучится до зрителя в тридцать втором ряду. Если человек в театре смеется и плачет - цель достигнута. Дальше идет только клоунада, это вообще высший пилотаж.

В кино не получается или не хочется работать с режиссерами на постоянной основе?

Не стоит злоупотреблять вниманием режиссеров, переходя из одного их проекта в другой. Даже если у тебя что-то получилось, лучше сделать паузу, уйти в сторону, посмотреть, что делает режиссер дальше, и подключиться на следующих проектах. Может быть, и в театре так же.

В Московский художественный театр вас в 2002 году пригласил лично Олег Табаков?

Да, нас познакомили, и он довольно скоро предложил мне участие в одном спектакле, который я счел неинтересным для себя. А буквально недели через две поступило предложение сыграть Зилова в «Утиной охоте» по пьесе Вампилова, и от него уже, конечно, невозможно было отказаться.

Вас удовлетворяет нынешняя занятость в МХТ?

Я через все прошел. Можно играть тридцать четыре спектакля в месяц и не уставать совсем, а можно выходить на сцену четыре раза в месяц и даже после этого еле ползать. Мне не хочется приходить в театр как на работу, относиться к нему как к источнику зарабатывания денег. На сцену нужно выйти, выплеснуться и уйти, а по-другому не имеет смысла. Поэтому у меня до сих пор и голос пропадает периодически, и глаза лопаются. Иначе не умею. И в этой ситуации неважно, в каком количестве спектаклей я занят. Что же касается моей загрузки в МХТ, то тут история очень простая: в какой-то момент я попросил Олега Павловича Табакова на время, на один сезон, освободить меня от всех постановок, кроме «Трехгрошовой оперы», чтобы немного передохнуть от театра. Он меня понял, и мы договорились, что я вернусь через год с новой идеей. Так и вышло, мы пришли к нему вдвоем с художником-сценографом Николаем Симоновым и предложили поставить «Контрабас» Патрика Зюскинда, уже имея готовое решение спектакля и декораций. Это было нагло и дерзко, но я не видел, как по-другому делать следующий шаг в профессии. Нужно было ломать себе хребет: раньше это было невозможно, позже будет уже сложно. Наш «Контрабас» - это постановка не столько о музыканте, сколько вообще о человеке творческой профессии, занимающемся не своим делом. И я вижу вокруг достаточно тех, кто живет по инерции, не ищет ничего нового. В итоге «Контрабас», премьера которого состоялась этой весной, получился очень правильным и по жанру, и по, извините, накопившемуся внутреннему опыту, человеческому и актерскому.

Режиссера вы нашли сами?

Это была судьба. Мы с Колей Симоновым искали того, кто разовьет и доведет до логического завершения нашу идею. Молодой режиссер Глеб Черепанов в этот момент делал спектакль на Малой сцене МХТ, мы с ним поговорили и поняли, что подходим друг другу.

Жанровый разброс ваших киноролей чрезвычайно широк - от Колчака в байопике «Адмирал» до учителя из города Пальчики в комедии «Выкрутасы». За этим стоит какая-то логика?

Конечно же, определенная внутренняя логика тут есть: прежде всего мне интересно делать то, чего я до этого не делал. Это может быть новый для меня жанр или персонаж. Но все это размышления на берегу, а дальше, когда мы садимся в лодку, все может получиться как угодно, предусмотреть результат, к сожалению, невозможно. Разумеется, мне хочется разрушить свой стереотипный положительный образ, созданный средствами массовой информации. С другой стороны, учитывая привычку зрителя ассоциировать актера и его героев, я не могу себе позволить играть исключительно отрицательных персонажей.

Сыгранные роли оставляют след в жизни актера?

Сначала я думал, что они никак не проявляются. Проявляются, да еще как! В каких-то случаях, могу сказать это с радостью, приобретенное на сцене и в кино становится частью твоего характера, а в каких-то случаях - и твоей судьбы.

Роль в «Дневном дозоре» вас не смутила?

Нельзя сказать, что я крещусь на каждый купол, но иногда отказываюсь от совсем уж экстремальных предложений. Это может зависеть от настроения, усталости или самочувствия в данный конкретный момент. На самом деле влияют многие факторы, когда тебя зовут на какую-то работу, а ты резко и категорично говоришь нет.

В сериале «Метод», съемки которого идут сейчас, затрагивается тема насилия. Вы исполняете роль следователя-маньяка.

Продукт, который мы снимаем сейчас в Нижнем Новгороде для Первого канала, - весьма жесткая история. Но в отличие от большинства наших криминальных сериалов это не просто триллер или детектив. Месседж тут очень понятный, о котором мы с самого начала договорились с режиссером Юрием Быковым и продюсерами. Мы пытаемся объяснить зрителю: все, что ты, дорогой друг, видишь вокруг, происходит благодаря тебе, из-за того, что ты просто отвел глаза при виде несправедливости.

А для вас важно не прятать взгляд?

Да, я считаю это немаловажным, например отвечая сейчас на ваши вопросы. И у меня нет причин отводить глаза в сторону.

В декабре в прокат выходит фильм «Черное море» режиссера Кевина Макдональда. Это еще один шаг в сторону Голливуда?

Это была еще одна возможность в свое удовольствие поработать и пообщаться с теми, с кем мне было интересно это делать. Это и сам Кевин, фильм которого «Последний король Шотландии» многие помнят, и исполнители главных ролей Джуд Лоу и Скут Макнейри. На проекте собралась интересная международная компания с участием Сережи Пускепалиса, Сергея Векслера, Гриши Добрыгина, и я подумал: почему бы и нет? Это не карьерный рост, не желание зайти в Голливуд, а просто очередное приключение. Именно с таким пониманием я отношусь к подобным историям, будь то «Особо опасен», «Шпион, выйди вон!» или «Война миров Z», из которой всю мою довольно объемную роль вырезали подчистую. Мне нравится фантазировать с коллегами, которые стали очень известными, но сохранили в себе желание развиваться.

Ощущаете ли вы себя москвичом после двенадцати лет жизни в столице?

Мне сложно ответить на этот вопрос. Я мотаюсь по всей стране, а последние полгода, например, большую часть времени провожу в Нижнем Новгороде. Могу лишь сказать, что я живу все в том же привычном для себя режиме.

В каком именно?

В режиме сохранения энергии, который очень свойственен питерцам. Стараюсь не бегать с высунутым языком. И хотя я очень много для себя планирую, даже если выполняю только половину из запланированного - считаю, что это уже хорошо.

В мюзикле «Поколение Маугли» участвуют больше семидесяти человек - дети и взрослые, известные и начинающие. Как удалось собрать всех вместе?

Мы проводим ежегодный фестиваль под названием «Оперение», на который съезжаются десанты из всех городов, где работают наши студии. На одном из этих фестивалей родилась мысль сделать современный вариант спектакля по мотивам «Книги джунглей» Киплинга, о человеческом детеныше в каменных джунглях. К проекту в качестве композитора подключился музыкант Алексей Кортнев, а художник Николай Симонов предложил совершенно блестящие декорации. Нам не хотелось, чтобы получился спектакль с использованием трех кубиков и одного прожектора, результат должен был быть серьезным. В итоге родился яркий мюзикл под названием «Поколение Маугли», в котором одновременно занято семьдесят два студийца в возрасте от девяти до четырнадцати лет и пять взрослых актеров. На мой взгляд, спектакль вышел совершенно не стыдный, у него есть все шансы быть аншлаговым. Пока он существует только в Казани, но в декабре мы планируем премьеру в Уфе. А вообще, по моим планам в каждом из восьми городов, в которых работают наши студии творческого развития, должен быть поставлен мюзикл «Поколение Маугли» с собственным составом актеров.

Какова ваша роль в этом проекте?

У нас есть режиссер, Айнур Сафиуллин, выпускник мастерской Сергея Женовача. Он и будет дальше работать с этим проектом в других городах. Я же выступал здесь в качестве автора идеи, художественного руководителя. Все, кого я смог привлечь в этот проект как технических специалистов, либо согласились работать за совсем символическое вознаграждение, либо вообще отказались от него, а многие взрослые актеры перевели свои гонорары в наш Фонд. Алексей Кортнев, Тимур Родригез, Гоша Куценко прекрасно справились со своими ролями, несмотря на то что занятость у всех них сумасшедшая. Я репетировал с ними по видео, отправлял им записи процесса, и когда они приехали на место, все были готовы - ввод в уже придуманный рисунок был очень быстрым. Конечно же, их имена привлекают зрителей и внимание СМИ к спектаклю. Сейчас команда Тимура Бекмамбетова монтирует телеверсию мюзикла «Поколение Маугли», которая будет показана по каналу СТС - информационному партнеру нашего проекта.

Спектакль призван помогать подопечным вашего Фонда?

Я года два думал о том, как привлечь моих студийцев к благотворительности, но не хотел напрямую сталкивать ребят с их ровесниками, которые оказались в очень сложной ситуации, буквально на грани жизни и смерти, - это не всякий взрослый может эмоционально выдержать. И я очень рад, что мы так просто все это соединили: средства от каждого представления направляются напрямую на помощь сверстникам юных актеров, которые в данный момент борются с онкологией. Таким образом, не умозрительно и прямо на школьной скамье наши ребята понимают, что нужно быть милосердными и действовать. Они видят, что помогать можно не только карманными деньгами, которых у многих из них зачастую просто и нет, а своей энергией, своей душой. Осознают, что если они будут работать с холодным носом, никак эмоционально не затрачиваясь, то перестанут быть интересными публике и, следовательно, не смогут помочь спасению чьей-то конкретной жизни. Вообще, нужно понимать, что «Поколение Маугли» не просто мюзикл, а огромный благотворительный проект, который мы реализуем совместно с компанией МТС. Она поддерживает нас практически с первого дня, как зародилась идея создания спектакля, ведь мы со своими скромными финансовыми средствами просто не справились бы с таким дорогостоящим начинанием. Несмотря на то что первоначальной задачей было создание представления для детей, мы смогли пойти намного дальше. Во-первых, мы ставим детский музыкальный спектакль, в котором на одной сцене задействованы известные актеры, музыканты и дети из регионов. Во-вторых, мы запустили большую историю в Интернете: это официальный сайт проекта, dobroedelo.mts.ru, и группа «Поколение Маугли» в социальных сетях, где любой ребенок или подросток может принять участие в творческих конкурсах и тем самым помочь подопечным Фонда. Дело в том, что за творческие работы, а также за всю активность в соцсетях начисляются баллы, которые затем конвертируются в живые деньги и направляются на благотворительность. Интернет стал своеобразной виртуальной лабораторией, где ребята могут попробовать себя в различных конкурсах, направленных на развитие воображения, раскрытие творческого потенциала.

Вам приходилось сталкиваться с отказами от бизнесменов, обращаясь к ним по делам Фонда?

Только по причине того, что у них уже есть собственные подобные благотворительные проекты. А так все идут навстречу.

С чиновниками договориться не так просто?

Да, вот это сложнее. Совсем недавно я специально приезжал в Петербург в свой выходной день, чтобы пообщаться с местными городскими властями: предложил создать здесь общегородскую студию, провести в следующем году наш фестиваль «Оперение», подготовить собственную версию «Поколения Маугли» и попросил помочь с помещением. Пока не услышал ответа.

Фото: Слава Филиппов
Коллажи: Игорь Скалецкий
Текст: Виталий Котов

Катерина гордеева

Константин Хабенский:
Мы боимся совсем не того,
что оказывается действительно страшным

В интервью Катерине Гордеевой артист, режиссер и учредитель благотворительного фонда говорит об опыте потерь, боли, страхе, прощении, детях, которых не помнит, и родителях, которых не может забыть. А также – о том, почему он спросил Путина про реанимацию и что думает о деле Серебренникова.

– Восемь лет назад вы ввязались в довольно неожиданную историю: мастерские творческого развития для детей и подростков по всей стране. В итоге вышел подростковый мюзикл «Поколение Маугли», который должны были, в том числе, играть на сцене МХТ им. Чехова. Но недавно я узнала, что проект кончился. Что случилось и почему?

– Тут надо рассказывать все с самого начала.

– Все сложные истории надо рассказывать с самого начала.

– В середине двухтысячных я как-то почти случайно оказался в питерском Доме ветеранов сцены.

– Это – очень красивое, старинное, полное поразительных людей место.

– Да, так это выглядит сейчас. Я там недавно был на съемках «Троцкого» – все совсем не так, как было в первый мой приезд. И дело даже не в ремонте: когда я впервые туда пришел, меня потрясла атмосфера, понимаете?

– Думаю, да: несколько десятков невероятных пожилых людей с потрясающими биографиями, которые оказались на обочине жизни. Так?

– Был еще один важный нюанс: эти люди совершенно не готовы были списывать себя в запас. И мы, те, кто пришел тогда вот в это место обитания возрастных актеров, – нас привел [режиссер] Дима Месхиев – впали в какой-то ступор, что ли.

Вначале попытались привычно и не очень энергозатратно решить проблему деньгами: что будем скидываться, что отдадим, например, все денежные призы, связанные с фильмом «Свои» [в котором тогда снимались у Месхиева], включая призовой фонд «Ники»... Оказалось, что сделать это официально очень сложно технически: привычными конвертиками – проще. Но что такое конвертик для человека, который мучается одиночеством и невостребованностью больше, чем неустроенностью и скромным образом жизни?

– В чем-то даже оскорбительно.

– Никто из них не заслуживает такого положения… когда их содержат, понимаете? В какой-то момент я понял, что единственное по-настоящему полезное, что я могу для них сделать – вовлечь в нормальное достойное дело. Черт, вы знаете, я сейчас стал все это рассказывать и обнаружил, что давно об этой истории ни с кем не говорил.

– Почему?

– Не спрашивают. Не интересно, наверное.

– Одновременно с тем, что я понял, что возрастным артистам, в первую очередь, нужны не деньги, а дело, до меня каким-то образом стал доходить масштаб неприкаянности творческих ребят по всей стране: куче детей, который бредят так или иначе сценой, некуда податься, нет никакой возможности себя проверить, испытать.

И появилась идея эти две истории соединить: артисты получили бы занятость, а дети – крутых учителей. В разных городах все технически выглядело по-разному, но в основном принцип был такой, что на базе домов творчества, при театрах – чтобы аренду не платить – открываются студии, где маститые артисты преподают детям наши профессиональные дисциплины: актерскую фантазию, речь, сцендвижение.

И вот так постепенно мужчины и женщины, которые отдали театру, по сути, всю свою жизнь, чья биография в творческом плане отнюдь не исчерпала себя, почувствовали себя снова нужными. Знаете, что было поразительным для меня лично? Преподавать детям захотели не только возрастные актеры в провинции. Очень для многих моих коллег более молодых это стало очень важной историей.

– Это про востребованность?

– Давайте честно: возможности для самореализации не у всех одинаково большие. И деньги, кстати, тоже важны. Преподавание в студиях стало помощью для моих коллег, которым в регионах живется не сладко. А для детей обучение было совершенно бесплатным.

– Как это получалось?

– Ну, в итоге это стало социальной историей: конверты превратились в официальную зарплату, которую сперва мы с друзьями-товарищами платили вскладчину, а потом все вышло на официальный уровень – платили городские бюджеты или какие-то местные уже филантропы. Начав с двух городов – Казань и Екатеринбург – в итоге мы создали 11 творческих мастерских по всей стране, в каждой – от 150 до 300 детей.

– Слушайте, но это же выходит – самая крупная не военно-патриотическая и не спортивная детская организация страны со времен Советского Союза?

– Я об этом так не думал. Мне было важно другое. Студии стали ситом, которое дало понимание юношам и девушкам, что такое профессия актера, и вообще что значит заниматься творчеством.

– То есть что-то кроме оваций и букетов?

– Грезы об овациях сменил ежедневный труд, слезы, нервы, радость принадлежности делу, – все, что эту профессию действительно составляет. Слава Богу, это понимание ко многим из них пришло раньше, чем они пошли поступать в театральные вузы.

– Кто-то даже до театрального вуза дошел?

– Кто-то дошел, а с кем-то, как с нашим новосибирским одним студийцем, я даже встречаюсь на съемочной площадке: он играет в финале «Собибора» бегущего мальчика, помните? Вот он – остался. А кто-то все понял и ушел. И для меня это тоже – важная история: мы человека уберегли от опасности испортить себе жизнь, занимаясь не своим делом. Даже если одного уберегли, все равно стоило затеваться.

– Итогом творческих мастерских – в провинции их называли театральными школами Константина Хабенского – стал всероссийский спектакль «Поколение Маугли». Кто выбирал тему?

– Вам нравится история про Маугли?

– Кто из нас не был любителем Киплинга в детстве? А мультфильм «Маугли» с такой таинственной и тревожной музыкой – он же затягивал, цеплял и не отпускал. И еще, мне кажется, это – очень добрая история.

– История о том, как ребенка лишили мамы и папы, а теперь его воспитывают звери, вам правда кажется доброй?

– Я в детстве все время слушал пластинку про Маугли, потом – смотрел мультфильм. У меня не было такого, как у вас, обостренного чувства реальности: дескать, звери воспитывают! Вы меня озадачили. Мне все происходящее в «Маугли» казалось совершенно естественным, нормальным и добрым. В отличие, например, от «Малыша и Карлсона» – вот тут страдания ребенка, который доверился старому не очень порядочному человеку, я вполне разделял.

– Но для «дипломного» спектакля студийцев вы выбрали именно «Маугли».

– Там была задача: показать получасовую заявку, в которой были бы все пройденные за год элементы. Было много вариантов, но звезды сошлись на Киплинге. Мы с товарищами сели и стали придумывать. Вышла история про приключения мальчика, который ищет свою правду в каменных джунглях мегаполиса. Мы придумали диалоги и ужали время действия до суток: утро – это весна, день – лето, вечер – осень, зима – это ночь. Дальше мы фантазировали уже со студийцами. Первый город, который попал под раздачу – Казань. Собственно, там этот спектакль и родился: Алексей Кортнев придумал тексты песен, Николай Симонов, наш, мхатовский, художник – многофункциональные декорации. Все было по-взрослому.

– Сколько времени лично вы отдавали проекту?

– Был момент, когда этот проект занимал большую часть моего времени. После Казани были Уфа, Новосибирск, Питер, Челябинск – проект развивался, а к нему подключались удивительные и неожиданные участники. Например, Диана Арбенина или Александр Кержаков.

– Я видела Кержакова в роли Удава Каа. Прямо скажем, неожиданное камео.

– Ребята вначале боялись, а потом сами ловили кайф и требовали, чтобы их привлекали к каким-то спектаклям за пределами Москвы, на гастролях. В спектакле было занято огромное количество звезд: и Юра Гальцев, и Катя Гусева, и Родригес, кого там только не было. А потом «Поколение Маугли» – стало чем-то большим, чем спектакль.

– В каком смысле?

– Это произошло в тот момент, когда мы решили, что все средства от сборов должны пойти в помощь ровесникам артистов, занятых в «Поколении Маугли».

– Это вы придумали?

– Это придумалось неожиданно. Но я понимал, что студийцы прекрасно знают, чем я занимаюсь.

– Откуда?

– Странный вопрос. Они читают интервью, смотрят репортажи, они – нормальные люди с нормальным кругозором. И они прекрасно знают, что помимо профессии актера у меня есть фонд, в котором я занимаюсь помощью детям с онкологическими и другими тяжелыми заболеваниями головного мозга.

До какого-то момента творческие студии и больные дети никак не соединялись: ни в жизни, ни в моей голове. Хотя в Перми мы соприкасались с ребятами из детских домов, в Уфе – с детьми, у которых были нарушения двигательного аппарата, но все шло медленно. И я понимал, что такие встречи очень развивают в человеческом смысле, но психологически это непросто. Я это знаю, мне самому не очень комфортно приходить в больницы, там встречаться, общаться, видеть глаза родителей больных детей и настраивать их на позитив.

– Почему? Я раньше много времени проводила в больницах. И, мне кажется, отношения, которые там, внутри, – одни из самых честных на свете.

– Безусловно. Но, смотрите, я – актер, хочу я, не хочу выходить на площадку – мне нужно. Я выхожу и начинаю работать на зрителя. Верит он мне или нет – это другая история. В больнице – то же самое: я хочу или не хочу, я прихожу, переступаю порог отделения и начинаю разговаривать. Разница, очень важная притом, состоит в том, что в больнице – дети: прыгать и кривляться перед ними не надо. Надо поймать тональность: не жалеть, но, в то же время, обласкать. Дать надежду. Это – трудно.

По первости я не вылезал из больниц, и тогда я – вот как вы говорите – ни о чем таком не думал, просто занимался делом: объяснял родителям, где подписать, что подготовить, это – сюда положите, вот так переверните ребенка, эту бумажку – доктору, а эту – в фонд. Времени на рефлексии не было, да я особенно и не поднимал голову. Единственное, что меня иногда выводило из этого ритма – глаза родителей. Тех, чьи дети выздоравливали. На это я обращал внимание: «Ох, ничего себе! Бывает же такое!» И шел дальше.

Сейчас у меня – и это довольно закономерно – меньше времени посвящено непосредственно больнице: в фонде работает большая классная команда, я становлюсь менее нужен лично. Меня теперь используют, в основном, как лицо в тех проектах, когда без меня уже совсем никак не обойтись… В общем, в больницах я появляюсь редко. И находить общий язык с детьми – мне стало сложнее. С родителями – нормально, почти как раньше, но с ними проще. А с ребятами – там ежедневная практика нужна.

– Так как вы соединили «Поколение Маугли» с больными детьми?

– В какой-то момент стало абсолютной нормой, что на каждом спектакле, в каком бы городе мы ни играли, в конце на экран выводили фотографии ребят, которые лежат в больнице или сидят дома. И им нужна помощь. То есть мы совершенно точно понимали, для чего мы играем спектакли, куда пойдут деньги – вот этим детям.

Чтобы было предельно ясно, я перед каждым генеральным прогоном – для мам и пап, как мы его называем, – обязательно в каждом городе показывал студийцам клип Чулпашин [Хаматовой, создан для фонда «Подари жизнь» в 2014 году] , который она сделала вместе с Шевчуком: «Это все, что останется после меня», знаете его?

– Да. Вы в нем тоже участвовали.

– Точно. Так вот, это был мой самый последний волшебный пинок: я показывал всей команде клип, а потом выходил и говорил: «То, насколько мы сможем помочь этим больным детям, зависит сегодня от того, как мы потратим себя на сцене. От того, какой будет ваша энергетика, желание и понимание того, для чего вся эта история рассказывается, будет зависеть, придет ли к нам зритель завтра и будет ли у нас возможность помогать. Если вы будете работать в полноги…»

– Дети разве умеют халтурить?

– Дети умеют все, глядя на взрослых, и быстро учатся. Но, кажется, наши дети поняли, в чем сверхсмысл их существования на сцене. Через «Поколение Маугли» прошли те, кто потом стал «маленькой армией благотворителей», как я это называю.

А потом случилось чудо. Во время наших гастролей в Москве за кулисы пришли те ребята, для которых всего полгода назад студийцы собирали деньги. Не помню, казанские или новосибирские это ребята, но они узнали их в лицо – это были те самые, с фотографий. И вот они пришли за кулисы сказать: «Спасибо».

– И что было?

– Я не стал никого заранее предупреждать и настраивать, подумал, пусть все будет как будет. Они вошли и… Ну, там по-разному. Кто-то рыдал, не мог прийти в себя, кто-то ржал совершенно неукротимо, кто-то целовался, а кто-то просто остолбенел.

– А вы?

– Я стоял в сторонке и наблюдал, как они со всем этим справляются, я ничего не корректировал. Я думал о том, как важно, что взрослые в кои-то веки их не обманули: взрослые им обещали, что деньги, собранные на спектаклях, пойдут на лечение этих детей, они бухнули туда все свои силы, отказываясь от каникул, от своих обычных занятий и развлечений, чем-то жертвовали. И вот – результат. Все закольцевалось.

Мне кажется, это важный опыт: помимо того, что это – абсолютно честная история, они еще поняли, что спектакль – это не только выпуск пара и какая-то экономически перспективная история. Это еще и возможность помочь другим людям. Это самое большое достижение, о каком я даже не мечтал, создавая подобные студии.

– За время проекта студийцы вообще сильно изменились?

– С ребятами на моих глазах вообще произошли довольно важные перемены: если в первый год моего или моих друзей появления в их жизни им были нужны фотографии и автографы, то на второй и третий стали важны ответы на вопросы. Они перестали селфиться с приезжающими известными людьми – а в студии приезжали почти все, кого вы сможете вспомнить из наших знаменитостей – они стали их спрашивать о том, что те думают на чувствительные и волнительные темы.

Так я увидел их взросление: они превратились в профессионалов третьего-четвертого курса театрального вуза, будучи вообще-то школьниками девятого, максимум одиннадцатого класса. До меня дошло, что я больше не имею права делать им профессиональные замечания, потому что они вышли на уровень более высокий, чем мы с ними договаривались. Не все из них были готовы посвятить свою жизнь этой профессии, но они научились говорить, что думают, выражать свои чувства – это условие договора я выполнил. И понял, что пришло время расставаться.

– То есть как – расставаться?

– Отпустить их в большую и взрослую жизнь. Уже без меня.

– Но это же – больно.

– Я понял, что так будет, примерно за год до того, как сказал им об этом.

– Что вы сказали?

– Я сказал: «Ребята, вы, в принципе, все умеете, вы передружились. У вас педагоги, которые тоже научились вместе с вами за наш семилетний путь. Они знают, с чего начинать, куда идти. У каждой студии – свой почерк, все вы – достигли уровня, когда я как художественный руководитель вам больше не нужен».

– А они?

– Ну, там сразу – слезы, сопли, ах-ах-ах. Вначале трудно было. Сейчас уже прошел год. Все потихонечку взяли себя в руки, и пришло осмысление: все было сделано правильно. Они пошли своей дорогой: где-то города объединились, где-то студии стали молодежными театрами, кто-то остался на уровне мастерской.

– Но вы их, выходит, бросили?

– Я не буду сейчас препарировать свои чувства и воспоминания. Я не то чтобы сжег этот дом безвозвратно. Я понимаю, что ребята терзались, у них были сомнения, они не понимали, почему я так поступаю. Перед расставанием я написал письмо каждому студийцу: «Я вам помогу во всем, чем смогу, но мое наставничество кончилось». Так вот, это слово я намерен держать. Но семь лет – это правильный срок для того, чтобы перейти на новый уровень отношений.

– А какие были опасности?

– Разные. Я не люблю, когда начинают сажать на трон и петь хвалу, я бегу таких вещей. Слава Богу, до этого не дошло, в Ленина меня не превратили.

– «Поколение Маугли» должны были играть на сцене МХТ имени Чехова. Почему этого не произошло?

– Я понимал, что «Поколению Маугли» как самостоятельному проекту хорошо было бы в итоге дать надежную гавань. Я понимал, что мог бы быть и режиссером, и продюсером этого нового витка. И я пришел к Олегу Палычу [Табакову, художественному руководителю и директору МХТ им. А.П. Чехова в 2000 – 2018 гг. ] и предложил ему и театру этот спектакль. Разумеется, я объяснил, что эта история должна быть благотворительной. Но в тот момент у Олега Палыча были другие мысли по поводу производства, театра и того, какие и в каком объеме деньги театр должен приносить. С благотворительностью это никак не вязалось, к сожалению. Но я продолжал ходить и напоминать о себе. Ходил два года. А потом что-то изменилось.

– Что?

– Не знаю, но, видимо, в жизни Олега Палыча что-то такое произошло, что изменило его мнение. На последнем сборе труппы он объявил о том, что я буду делать спектакль «Поколение Маугли» здесь, в МХТ. Я сказал: «Олег Палыч, у вас есть прекрасный колледж, в котором учатся дети, ровесники моих студийцев. И «Поколение Маугли» – это спектакль, который сможет их объединить». Я придумал программу обученческую для всех курсов колледжа, при которой каждый год у студента будет происходить смена рисунка и смена типажа: то есть первый курс приходит и начинает готовить программу второго курса спектакля, второй – работает над программой третьего и так далее.

Олег Палыч дал добро, мы стали репетировать со студентами и фактически перепридумали спектакль: в колледже ведь уже такие огромные лоси учатся, а я начинал «Поколение» с маленькими шпендиками-студийцами. В общем, начали вводить в новую историю любовные линии, приплетать высказывания рокеров, рэперов и даже политиков, которые, кстати, очень хорошо ложились на язык Шерхана и Акелы. Леша Кортнев добавил в спектакль песни, чему был совершенно счастлив, поскольку переживал, что не все его идеи вошли в первый вариант. В общем, мы сделали нечто совсем новое. На первый прогон в театре, куда обычно приходит человек десять, пришел полный зал. Спектакль случился, это была очень убедительная история.

– По сути, это был уже новый спектакль, в котором были заняты студенты колледжа Табакова, преподаватели этого колледжа и артисты МХТ имени Чехова?

– Вы собирались играть «Поколение Маугли» на сцене МХТ, имея в виду, что все сборы будут идти в помощь детям-подопечным вашего фонда?

– Да, мы придумывали это так.

– Но спектакль так и не появился в афише театра. Почему?

– Олег Палыч умер, пришли новые руководители театра, появились другие замыслы и планы на жизнь, которые никак не сходились с планами «Поколения Маугли». Набор в колледж в этом году не случился. Мне пришлось принять решение перестать тратить свое и чужое время. И я закрыл эту историю: мы собрали все декорации, сложили в ангар. Детям я все объяснил, сказал «спасибо». Мне кажется, и им была полезна эта история, и мне было полезно пофантазировать, подумать и понять, что нет предела совершенству.

– То есть все?

– Все. Сейчас Челябинская студия выступила с инициативой сделать спектакль в прежнем формате, но я сказал, что мне это больше не интересно.

– В ситуации ощутимого дефицита качественного контента для детей и подростков «Поколение Маугли» разве не имело шансов на успех?

– Мне кажется, имело все шансы. Но у нас вообще сейчас мало смельчаков, которые готовы вкладывать деньги, понимая, что подростковое, детское кино может быть провальным и неокупаемым, но оно очень нужно. Никого не могу обвинять, но хорошо бы поскорее у нас появились яркие режиссеры, умеющие рассказывать даже не про детские проблемы, а про то, что волнует 14-, 15-, 16-летних ребят, которых колбасит от того, что они не понимают, для чего им жизнь, что им жизнь и что они в этой жизни.

– Нелепо кивать в сторону СССР, но детских и подростковых фильмов, сказок, записанных в те годы, хватило на ваше поколение и еще на три вперед. Тот же Табаков сыграл гениального Али-Бабу в аудиосказке Вениамина Смехова…

Бывало и другое, мы просто не помним. Сейчас на самом деле всего самого разного для детей – сколько хочешь: и «Смешарики», и «Малышарики», и «Лунтик», и «Маша и медведь». Да, это поставлено на поток и требует гораздо больших затрат, чем требовалось в советские времена…

– Я про другое: вот Табаков играл в детской сказке, и не одной, озвучивал персонажей в мультфильме и так далее. А вы?

– А я «Малышариков» озвучиваю.

– Да вы что?

– Ну, всех «Малышариков» озвучивать у меня не хватает времени, но я – папа «Малышариков». Я песни там пою, и мне это очень нравится. Вы, наверное, просто плохо знакомы с «Малышариками», потому что «Смешарики» их забили и они почти не видны. Но, если коротко, «Малышарики» – это те же «Смешарики», только у них проблемы поменьше: это проблемы полуторагодовалых детей.

– Что вы смотрите с дочкой?

– Вот как раз «Малышариков».

– А не из вашего творчества?

– Она много чего смотрит: нашего, не нашего, советского, современного.

– Вы с ней вместе смотрите?

– Я знаю, что именно она смотрит. Но когда она это смотрит, я не знаю.

– Вы – хороший отец?

– Я могу быть намного лучше. Но я стараюсь.

– В каком смысле?

– По мере понимания того, что я значу для детей, что они для меня значат, стараюсь исправить недоработки.

– Например?

– Пытаюсь научиться формировать так график, чтобы в нем была не только работа.

– Чем бы вы хотели запомниться своим детям?

– Я против каких-то нарочитых вещей. Но я стараюсь многое делать в своей профессии так, чтобы им было интересно, чтобы они или участвовали, или смотрели… Нет, Катя, вы как-то неправильно спросили: запомниться. Это какая-то навязчивая вещь. Я не хочу никак запоминаться, я хочу, чтобы в какой-то момент они – все ли, не все ли – подошли и сказали: «Ты молодец, пап!» Мне этого достаточно. Я хочу верить, что смогу понять, что прячется за этими двумя словами: «ты» и «молодец».

Надеюсь, я к этому моменту не рухну совершенно башкой и не превращусь в какого-нибудь оскароносного, недоступного и ни хрена не понимающего творца, который будет объяснять всем, как надо жить, только потому что у него все эти многочисленные награды и еще он где-то там снялся. Вот этот образ – поучающего безумца – самое страшное, наверное, что может случиться. А это сплошь и рядом происходит.

– На свете много людей, с кем ничего такого не случилось.

– Значит, еще просто не время. Или Бог их так любит, что говорит: «Ну, давайте еще потянем немножко. Мне так нравится этот парень или эта девчонка, хочу еще немножко послушать, как он смеется. А потом сделаем то же, что делаем обычно с остальными».

Конечно, я верю, что у меня сработает «сигнализация» и я не сделаюсь сумасшедшим авторитарным стариком с причудами. Но – про сигнализацию – многие так думают. А она не срабатывает, представляете? В нужный момент садится батарейка.

Люди рядом могли бы, конечно, тебе своевременно сказать: «Пора завязывать, помолчи, старик, уйди в тень». Но ты их не попросил об этом, когда был в себе. Вот они и молчат. И молча смотрят, как ты сидишь и раздаешь всем вокруг непрошеные советы.

Про это очень правильно написано в «Этике» Станиславского, хорошая, кстати, брошюра, всего несколько страниц. Ее преподают, но никто, к сожалению, не читает. Константин Сергеевич рекомендовал прежде, чем раздавать советы, спросить, нужен ли такой совет, и только потом – предложить помощь. Еще он учил никогда не поучать людей, как жить: в сценическом ли пространстве, в профессиональном пространстве, в житейском. Вот если этой просто личной гигиены придерживаться, то, быть может, протянешь в сознании дольше и сойдешь с помоста нормальным человеком.

– Помогли ли самому Станиславскому его этические правила?

– Вопрос спорный. Судя по тому, что описывал в «Театральном романе» Михаил Афанасьевич Булгаков, – не очень. Текст у Булгакова, разумеется, художественный, многое он там изложил, не выпячивая, а сводя к шутке или мистике, но МХАТ и вся ситуация в театре описана достоверно. Не только, может быть, МХАТ, но вообще любой механизм, который называется «русский театр» и движется по вполне предсказуемой дуге: от бойкого зародыша до полного фонтана сумасшествия. Иногда бывает, фонтан еще не бьет, все выглядит снаружи очень прилично, но ты знаешь, как это устроено, и точно можешь сказать: еще чуть-чуть и все вскроется. «Театральный роман» вылезет и здесь.

– Если следовать так называемой «мхатовской» традиции, то руководить театром после смерти Табакова должен был бы человек из актерского цеха, из труппы театра. Так было всегда. У вас были амбиции стать худруком МХТ?

– Нет. Я не горю большим желанием чем-то или кем-то руководить. Я иногда возгораюсь желанием что-то с кем-то сделать, но административных амбиций у меня нет и мысли типа «ах, надо взять театр», – не было. Кроме того, я не являюсь официальным учеником Олега Палыча.

– Да, вы учились у Фильштинского, в Питере. Но в МХТ все же провели много времени.

– Вы правы, я учился у Олега Палыча на протяжении всех этих лет. Всем мелочам: и жизненным, и профессиональным. Многое мне казалось правильным, многое было важным. Но здесь, в стенах этого театра, есть более заслуженные для подхвата знамени ученики и артисты.

– Какую часть вашего времени занимает фонд?

– Гораздо меньше, чем раньше. Это все еще огромная часть меня, но я фонду уже не так нужен, как вначале, он – самостоятельный механизм, не так сильно на мне завязанный. Это как с фильмом, в котором ты снялся: съемки вроде закончены, но он всегда с тобой внутри и живет своей жизнью.

– Однако, создавая фонд, вы дали ему ни много ни мало – свое имя. Он так и называется: «Фонд Константина Хабенского».

– Это не было моей специальной наглостью.

– Речь не о наглости, о риске скорее.

– Да понятно же, что сразу возникает подозрение: ага, он решил своим именем фонд назвать, чтобы в мрамор войти таким образом. Нет.

– А почему?

– Если честно, когда подошел момент регистрации, я не успел придумать название, не до того было, скажем так. И я решил ничего не придумывать, назвать как есть. Как оно, по сути, на тот момент и было: я всем занимался сам, напрямую.

– Вы начали помогать детям, страдающим раком головного мозга, вместе с Настей [Анастасией Федосеевой (31.03.1975 – 1.12.2008 ), первой женой] во время ее болезни [в 2007 году у Федосеевой была диагностирована опухоль головного мозга]?

– Да. Это началось спонтанно, но действия наши, мои были совершенно сознательными. Я в какой-то момент понял, что надо помочь ей отвлечься от собственной болезни. Нам нужно было максимально отвлечься от себя.

– Чтобы не сойти с ума?

– Чтобы отвлечься. Чтобы быть занятыми делом. Это помогает. Иногда. Я тогда предложил поучаствовать в помощи другим людям, – речь о детях в основном, – которые находились в той же ситуации, что и мы. В тот момент мы что-то уже знали, чем-то могли помочь: врачи, маршруты, больницы.

– Почему вы решили помогать именно детям?

– Не знаю. Это случайно получилось. Я плохо помню события того времени и не всегда могу восстановить некоторые детали: я мотался между континентами, приезжал в больницу, мы что-то обсуждали, я уезжал, летел и уже в Москве с кем-то встречался, брал и передавал какие-то деньги, разговаривал с мамами, помогал искать врачей, опять летел через океан, рассказывал, как и что, что сдвинулось, получилось. Я думал, что это поможет переключиться, поможет отвлечься.

– Помогало?

– Мы только начали. Что-то успели даже сделать. Кому-то даже успели помочь. А потом, когда у нас все произошло… ну, когда все случилось, я понял, что грош мне цена, если я эту историю не продолжу. Если вот в этом моменте закончу существование фонда. Я решил продолжать один.

– Это очень трудно?

– Одному – почти невозможно. Со временем стали появляться вокруг люди, которые были готовы помочь: приходили, уходили. Потом мне вдруг повезло: пришла Алена Мешкова и ее команда. И у фонда случился перезапуск. То, что сделала Алена, я бы не смог никогда.

– Что вы имеете в виду?

– Понимаете, благотворительность – это не только про сочувствие. Это менеджмент. Из меня менеджер – нулевой. Команда, которая пришла в фонд, принципиально пересмотрела все прошлые позиции и предложила план развития. А я сидел, открыв рот, и понимал, что это какая-то фантастика, – что они предлагают. И что, скорее всего, это в фонде работать не будет. А оно вдруг заработало. И пошло такими темпами, что я теперь уже не очень понимаю, почему это называется фондом Константина Хабенского.

– Сколько фонд собирает сегодня?

– Больше 250 миллионов рублей в год. В этом году у нас около семисот подопечных.

– В отчетах фонда есть фраза о том, что вы помогли шести тысячам семей. Не детей, семей. О чем это?

– Это о том, что когда в семье случается такое несчастье – болезнь, то помощь нужна и ребенку, который заболел, и – едва ли не в большей степени – тем, кто с ним рядом. И нужна железная уверенность, что тебя не бросят.

Знаете, я запомнил одного парня из Запорожья, который приехал к нам с полуторагодовалой дочкой. Он всю жизнь работал ментом. У него взгляд был такой непробиваемый: уличный, натертый. Мы с ним сидели, я ему объяснял, что нужно сделать, какие бумажки заполнить, куда им с женой пойти после того, как они в отделение заселятся, а он вдруг говорит: «Костя, я всю жизнь привык людей подозревать. Когда ехал сюда, меня спросили: кто тебе деньги даст? Я ответил: Фонд Хабенского обещал. Ну и все такие: ага, сейчас, конечно, ха-ха-ха». А потом он вдруг говорит: «Я не верил людям. А вы это изменили».

– Что вы ответили?

– Я не знал, что ему ответить. Я его похлопал – он такой огромный амбал – по плечу: «Всё, лечитесь, держитесь, не унывайте. Я побежал, у меня дела». Но я тогда подумал о том, что, может быть, фонд нужен для такой элементарной вещи, как вера человека в людей.

– Вы помните первого ребенка, которому помог фонд и который поправился?

– Нет. Я не помню детей, если честно. Я помню родителей. Точнее, их глаза. Там очень высокая концентрация боли и страха. У детей совсем не так. У детей нет страха смерти практически: они не так связаны какими-то материальными якорями, долгоиграющими планами и обязательствами перед близкими. Иногда я думаю, что, из-за отсутствия страха, опухоли в голове – это один из самых сложных и тяжких онкологических диагнозов – у детей излечиваются намного чаще и лучше, чем у взрослых. У меня нет этому подтверждений никаких, наука еще, слава Богу, не рассказала нам молекулярные схемы страха, любви и ненависти, что-то еще все-таки – остается тайной.

Но если про страх – это мои домыслы, то в том, что любовь и возможность сохранить привычный ритм жизни – это важная составляющая лечения, я уверен. А значит – важная задача фонда. Это к вопросу о шести тысячах семей, которым помогает фонд. Я попробую объяснить: у нас есть прекрасные сумасшедшие родители, которые, узнав о болезни, не только не меняют график ребенка, наоборот – делают все возможное, чтобы оставить все секции и кружки на своих местах.

У нас есть родители, которые, несмотря на болезнь, мчатся с ребенком на конкурсы и соревнования (как это было в здоровой жизни), и наша задача – сделать все, чтобы они своего энтузиазма и своих сил не растеряли, просто корректировать: ребята, ваш ребенок принимает кое-какие препараты, которые сказываются на длине ежедневного забега, поэтому вы чуть-чуть поберегите его. Но не останавливайтесь!

У нас есть 11-летний парень, выигравший олимпиаду во время лечения, есть девчонка, которая до болезни боксом занималась, танцами и музыкой, сейчас, уже после терапии, вернулась в бокс. А с танцами пока придется подождать: там крутиться, вертеться надо, ей тяжеловато еще.

Есть у нас парнишка, который загремел в больницу почти выпускником и потерял из-за болезни зрение. Но родители сказали: «Никаких соплей», наняли репетитора, и он сдал ЕГЭ, поступил в универ, ходит и учится. Так вот, чтобы у всех этих семей были силы поддерживать своих детей, им самим нужна поддержка, плечо. Мы стараемся этим плечом быть. В любой ситуации. Мы должны объяснить, что происходит, предложить помощь. И никогда не судить. Даже если нам кажется, что родители поступают вопреки нашим рекомендациям и даже здравому смыслу.

– Вы их не останавливаете?

– Мне не надо рассказывать, почему, когда человек попадает в беду, его близкие хотят использовать все мыслимые и немыслимые варианты для того, чтобы справиться с болезнью. Бывает, даже отказываются от классического лечения.

– И вы молчите?

– Я не сужу. Я говорю: «Вы вправе сделать все, но мы вам хотим предложить и рекомендуем сделать сюда два шажочка, потом направо два шажочка. Вот вам рука, пойдемте. Устанете – отдохните. Потом по коридору десять шажочков. Там будет стульчик. Вы сядете, и мы скажем, куда идти дальше». Это тоже очень важная задача – подхватить ошеломленного болезнью человека. Потому что в этом состоянии – я это знаю – он растерян, беспомощен и очень уязвим.

– Вы простили журналистам то, как они десять лет назад воспользовались вашей беспомощностью в момент болезни Насти?

– Нет. Но это и не журналисты, это папарацци. В какой-то момент в стране произошло повальное превращение журналистов в папарацци, безнравственность которых подогревалась изданиями: чем более мерзкий снимок ты принесешь, тем больше мы тебе заплатим.

Вначале эти люди выходили на боевые задания против уже болеющего Александра Гавриловича [Абдулова] . Я своими глазами видел, как один из главных подонков страны в упор снимал день рождения Абдулова, который – и это вполне нормально – хотел побыть с друзьями. Александр Гаврилович, пьяненький, и так, и эдак: «Уйдите, не надо, уйдите». Но нет. Подонок продолжал лезть к нему со своим аппаратом. Вышли покурить, и этот – бросился со своей камерой, тыкая ею в лицо. Вот тогда ему квадрат этого фотоаппарата и оставили на физиономии. Это было по делу.

После этого случая они стали ходить вдвоем: один близко подходит, типа камикадзе, а другой со стороны с расстояния двадцать метров на длинном объективе снимает побои. Я с ними сталкивался. Это люди, которым нравится играть в войнушку и которые не понимают, что за этой их «войнушкой» стоит что-то большее: чья-то честь, боль, просто личная жизнь, которая их не касается. Но для них же не существует людей, не готовых видеть на страницах газет свои фотографии или фотографии своих родных. Вот они и щелкают, щелкают. Лезут, подкупают, внедряются.

Мне не сложно будет в какой-то момент, если я кого-то из них увижу рядом и узнаю, дать в рожу со всей силы. Просто отведу подальше от камер.

Но это не журналисты, повторюсь. С журналистами как раз проблема. Их мало. Поэтому интервью так мало. Вот и лезут отовсюду перепечатанные, сфабрикованные из каких-то ошметков, обрывков разного времени ответы на вопросы, которые никто не задавал. Но все это пользуется популярностью: люди читают, фантазируют, придумывают какие-то совсем фантастические истории. Чушь, конечно.

А настоящих, талантливых журналистов – мало. Таких, знаете, чтобы ты вдруг читал и поражался: вот это полет мысли, вот это мастерство, я бы сам не додумался.

– Люди, столкнувшиеся с онкологической болезнью, трудной и тяжелой, иногда задаются вопросом: «За что?» А иногда этот вопрос переформулируют в «Для чего?». Как было у вас?

– У меня было совсем по-другому. Я не болел. Я был рядом. Это разные вещи. У меня тоже были свои мысли, свои какие-то их трансформации. Но это – совершенно не то, это не сравнимо с переживаниями и мыслями того, кто находится в эпицентре болезни.

– Вы сами говорите, что находящиеся рядом с тем, кто болеет – едва ли не более беспомощны: ты не знаешь, что сделать, и ты боишься. Даже потом, в другой истории, с другим человеком – боишься. Вы научились справляться с этим страхом?

– Я понимаю, о чем вы. Да. Этот страх, наверное, когда-то пройдет. Не совсем точно назвать его страхом за близких, но это страх того, что все, ты попал в капкан, и этот капкан никогда не отцепить, это навсегда к тебе прицепилось и уже не отвяжется. Отсюда все это идет: и что заболевания передаются через поколения, и онкология передастся, и что-то ты такое в жизни сделал не так или твои родители сделали что-то – и вот тебе кара, и платит кто-то, кто тебе дорог.

Из этих порождений страха вырастают потом муки родителей: «Ах, мы провели так по-дурацки свою жизнь, наш ребенок теперь мучается». Так вот, этот страх надо победить в себе. Ничего не прицепляется навсегда. Отцепится. И то, что неизлечимо, и то, что это за какие-то деяния или по наследству – нет, неправда. Это заблуждения.

И я, кстати, считаю одной из важных задач фонда помочь вот этим вот шести тысячам семей победить страх: не хоронить ребенка, не относиться к нему пожизненно как к больному, не хоронить себя, свою семью, не делать из боли семейный склеп. Жить. Научиться закрывать за собой дверь в больницу – это, кстати, очень трудно. Иногда это даже труднее, чем победить болезнь.

– Почему?

– Потому что, пока ты болеешь, время бежит вперед. В ту точку, из которой ты ушел в больницу, вернуться невозможно. Ты возвращаешься в социум и справляешься со всем, что ты пережил, под косыми взглядами друзей, знакомых и коллег по работе, которые с самого начала на тебя смотрят с настроением «ах, у вас горе, и мы уже заранее по вам всем скорбим». Это нужно пройти и пережить.

Хотя, если честно, любой нормальный человек с этим в одиночку не сможет справиться. Если мы имеем в виду – справиться до конца. Поэтому во всем мире существуют специальные методики реабилитации, которая начинается уже в тот момент, когда ребенок только-только попадает в больницу. Это все давно придумано, это работает, и это реально необходимо. Реабилитация сейчас – для меня, пожалуй, главная программа фонда.

– За десять лет, что существует в России системная благотворительность, фонды подросли и стали такими мощными, что иногда кажется, что некоммерческий сектор – это если и не параллельный Минздрав, то уж точно – костыль для существующей системы здравоохранения. А вы как себе представляете эти отношения?

– Я бы не назвал нас костылем. Конечно, идея построить – финансово и организационно – систему альтернативной помощи так, чтобы при любой смене власти она оставалась незыблемой, очень заманчива. Но я считаю ее слабореализуемой и неперспективной. Если сравнивать фонды и систему, то в каких-то случаях мы очевидно более мобильны: мы можем подхватить человека в сложной ситуации и сделать для него что-то быстрее, чем большая тяжелая машина, которая тоже сделает это в результате, но, возможно, тогда, когда уже ничего не будет нужно. Из этого я делаю вывод: значит, мы с системой должны работать в сцепке.

– В сцепке?

– Да. Мы должны друг друга страховать и использовать сильные стороны – наши и системы здравоохранения – чтобы помогать людям. По-моему, разумно.

– Насколько необходимость не подвести фонд связывает вас в ваших высказываниях и поступках?

– У меня есть иллюзия того, что я свободный человек. Но это моя иллюзия. Я понимаю, что так или иначе какие-то вещи мне правильнее просто не комментировать. Просто промолчать и сказать: «Я политику не комментирую». Думать я могу при этом все что угодно. Но я всегда держу в голове, что я отвечаю как за двадцать человек, которые работают в фонде, так и за тысячи семей, которые находятся под опекой. И если вдруг что-то случится, – а найти, как мы видим по последним нашим судебным разбирательствам, можно что угодно у кого угодно, – то кто будет вместо меня? Поэтому да, я стараюсь иногда держаться в стороне.

– Это позволяет вам потом пользоваться своей репутацией, своей узнаваемостью?

– Такого, чтобы я ногой открывал двери в какие-то кабинеты и, со своим лицом наперевес, выкручивал людям, которые сидят в креслах в этих кабинетах, руки, для того, чтобы фонд расцветал и шел дальше – нет, такого нет, я никому ничего не выкручиваю. Но в каких-то местах я принципиально стою на своей позиции. И в каких-то моментах я встаю и выступаю, потому что молчать нельзя и мне надо становиться тем, кто произнесет что-то вслух, прямо. Так было в истории с реанимацией.

– Когда вы встали на Прямой линии с Путиным, чтобы про реанимацию, мне стало за вас страшно, если честно.

– Так получилось, что мне доверили этот вопрос задавать. Это не было впрямую моим криком или волей нашего фонда. Это был общий крик, который мы обсудили. И меня от лица всех тех, кто боролся за возможность открыть двери в реанимации, делегировали на встречу с президентом, где я должен был задать вопрос. Было тяжело.

– Почему?

– Еще раз говорю, этот вопрос был сформулирован несколькими фондами, мне поручили его задать. Я волновался, потому что я не во всех вопросах одинаково хорошо подкован. По-моему, это нормально: если я буду вообще разбираться во всех медицинских прибамбасах, я сойду с ума. Но я достаточное количество времени провел в больнице, больницах, чтобы понимать суть вопроса, чтобы встать на защиту права родных быть рядом с тем, кто находится в реанимации. Не только в Москве или Питере. Везде, по всей стране. Я достаточно понимаю про то, что значит тепло родного человека, когда ты в беде. И лишать людей, и без того страдающих, еще и этой поддержки нельзя. Тем более на дурацком основании типа, знаете, у вас грязные ногти, мы не можем вас пустить.

– Как часто вас специально просят промолчать, давая понять, что за вами – фонд и ответственность?

– В этом смысле я неудобный товарищ. Я думаю, что так действовать ни у кого не получится. Пока ни одного случая, когда мне бы что-то приказывали – молчать или говорить – угрожая последствиями для фонда, не было. Я слышал, как это было у других, у меня – не было.

– Чем вы объясняете свое молчание по поводу дела Серебренникова? Если это не страх за фонд, может быть, – какие-то внутренние театральные обязательства.

– А чего вы от меня ждете?

– Да я в целом от сообщества жду какого-то общего заявления в духе: «Какого черта! Что вы делаете с нашим товарищем?»

– Я в первый же день после ареста стал поручителем Кирилла Семеновича, подписав документ с просьбой о том, чтобы это все-таки был домашний арест, а не какой-то другой. Я прекрасно понимаю, что ситуация, в которой оказался Кирилл Семенович, может коснуться любого из нас. Могут взять за что угодно.

Я вижу, как Женя Миронов, Чулпан Хаматова и другие ребята беспокоятся, приходят на заседания в надежде на то, что их физиономии что-то решат. Это, конечно, поддержка Кириллу Семеновичу и команде, которая оказалась в этой ситуации, но я считаю, что это никак не решение вопроса.

– А что тогда – решение?

– Не знаю. Как не знаю и не понимаю, почему тот, по сути, досадный пустяк, халатность, допущенная в «Седьмой студии», раздувается и раскручивается так, до таких масштабов, что я даже не знаю, чем все это может закончиться. Я очень надеюсь, что это закончится нормально. И эта история станет просто большим жизненным опытом для всех, не более.

Я очень сочувствую Кириллу Семеновичу и хорошо понимаю ситуацию – в гораздо более мелком масштабе я обжегся на истории, связанной с финансовым ведением театрального проекта, во время «Поколения Маугли», я знаю, о чем говорю. Я вижу, как тяжело театру прекрасному, «Гоголь-центру», без режиссера. Хотя ребята держатся и вот эта энергетика, она в театре ощущается: в этом театре одинаково круто и одинаково хочется существовать и на сцене, и в зрительном зале, так там намолено, накатано потоками любви. Всему этому, конечно, Кирилла Семеновича не хватает. Но я не знаю, что я еще могу, кроме вот этих вот слов поддержки?

Я не верю в то, что мое физическое присутствие в зале суда заставит судью принять какое-то другое решение и мы вдруг услышим: «Всё, отпускаем, отпускаем прямо сейчас». Не будет такого. Через это мы тоже проходили, когда [в 2011 году] Чулпан судилась на рубль [с фондом «Федерация»] , это был принципиальный рубль, репутационный. Мы все тогда приехали в суд: и я, и Кирилл, кстати, Семенович, и Женя Миронов, много известных людей. Но это ничего не изменило, суд был проигран. Не работает это так, не работает.

– А как тогда работает?

– Возможно, работает, если ты приходишь один на один. И, если человек нормальный, вы с ним договариваетесь, а потом он исполняет свое обещание, а ты – исполняешь свое обещание.

– Вы пробовали куда-то ходить, чтобы договориться?

– Кто-то пробовал, кто-то нет. Кто-то приходит в суд что-то демонстрировать, кто-то нет.

Я не демонстрирую свое отношение. Это не значит, что мне все равно. Мне – не все равно. Но я не знаю, чем помочь, кроме того, чтобы быть поручителем. Не знаю. Уже больше года все это длится…

– По поводу чего?

– По поводу «Собибора». У нас с товарищами спор разгорелся, по поводу того, что будет молодежь черпать из просмотра этого фильма, и поймут ли они вот эти вот наши мучения. И, когда меня взбесили утверждения о том, что фильм неинтересен молодым и это совсем мимо, я попросил, чтобы мне сделали подборку, все прочел и убедился, что был прав.

– В чем правы?

– В том, что зрители не дураки: молодые или немолодые, те, которые с попкорном приходят на триллеры и комедии, – они не дураки. Вот в чем дело. Они могут смотреть все что угодно, мы можем травить их любой вкусовщиной, но они чувствующие, они умеют отличить настоящее от ненастоящего. И они не дураки. Это очень важно.

Хотя, честно, я не собирался из этой картины делать какой-то там ликбез, не собирался демонстрировать никакой новый взгляд. Я просто хотел чуть взбудоражить эмоциональную составляющую зрителя, которая должна, конечно, быть подкреплена какими-то знаниями: кто захочет – пойдет и выяснит, кто не захочет – останется с эмоциональным ощущением. Кому страшно с этим ощущением жить, тут же его загасит и что-нибудь придумает себе другое.

– Насколько для вас лично, еврея по национальности, была важна именно национальная составляющая фильма как личная история?

– Знаете, мой друг Саша Цыпкин, с которым мы много работаем, как-то талантливо и просто сформулировал про евреев: есть неправильные – те, у которых еврей папа, и есть правильные – у которых еврейка мама. Первые в еврейском обществе евреями не считаются, а у нас в стране – как раз оказываются евреями. Вторые – у нас не евреи, а там – наоборот. Я отношусь к первым: я вроде и русский, а по папе – еврей. У меня не было национального воспитания в детстве, в том смысле, что я принадлежу к еврейской нации.

У нас семья интернациональная: мама русская, смесь Мордовии и чего-то еще, папа – еврей, есть еще польские корни плюс татары, прошедшие через всю семейную историю неоднократно туда-сюда. И я понимаю, что я имею к этой нации ровно такое отношение, чтобы иметь право говорить о ней, шутить, показывать любые, кроме религиозных, стороны. Но к «Собибору», если вы об этом, это никак не относится.

– Но в связи с выдвижением «Собибора» на «Оскар» раздается предостаточно голосов, уверяющих, что это все не из-за художественных достоинств картины, а благодаря поднятой теме.

– Честно, я не знаю, почему выдвинули. Вполне возможно, что и по национальному признаку тоже. Я это никак не комментирую. Да и мне-то – какая разница? Я понимаю, что в моей жизни второго такого случая – попасть в оскаровский список – может и не произойти, значит, надо пользоваться шансом и отжимать все на полную катушку. Тем более что про «Оскар» в нашем цехе шутят все: оскаровский план, оскаровская шутка, оскаровский сценарий и так далее.

Короче, мне просто чертовски приятно, что так получилось. Хотя во время съемок и монтажа, и дальнейшей фантазии уже на монтажном столе, связанной с музыкой и звуками, с сюжетом – у меня не было ни одной мысли в направлении «Оскара».

– О чем думали?

– Я для себя ценность того или иного фильма определяю просто: может ли он помочь, например, дяде Васе и тете Ире изменить вектор своего восприятия мира? Не намного, на чуть-чуть совсем. Получится ли у них, выйдя вечером из кинотеатра, подумать про себя: «А вот завтра я поступлю не так, как герой, я вот этой ошибки не повторю». Я как-то наивно верю в то, что кино должно менять. Ну, может, не жизнь, но вектор восприятия жизни. Что касается фестивалей, то там какие-то другие задачи, для меня трудно формулируемые. Но этим вопросом я никогда всерьез и не задавался.

– В юности вы собирались строить самолеты, а не снимать фильмы и сниматься в них.

– Если быть точным, я должен был делать мозги для самолетов, которые бы летали.

– Сколько раз в жизни вы пожалели о том, что так не вышло?

– Ой, что вы. Никогда. Слава Богу, что всего этого у меня не получилось. Хотя это – одно из первых моих самостоятельных решений в жизни: я сказал, что не хочу больше учиться в школе. Ушел после восьмого класса и поступил в техникум авиационного приборостроения и автоматики, но его тоже бросил. Понял вдруг, что ни черта в этом не понимаю. Можете себе представить, какие самолеты бы я понастроил?

21.06.2016 09:00

В начале июня Константин Хабенский , чтобы поблагодарить клиентов за участие в программе «Малый бизнес с большим сердцем». Елена Ищеева и Юлия Решетова воспользовались этой возможностью, чтобы поговорить с актером о том, куда движутся страна, банки и благотворительность.

Елена Ищеева: В нашей стране банкиров недолюбливают, говорят про них «жирные коты». Как вы относитесь к людям финансового сектора?

Константин Хабенский: В первую очередь как нормальный человек и как многие из нас - с завистью. А уже дальше, при личном знакомстве, они мне либо становятся интересны - своими действиями и образом мыслей, либо совсем не интересны. Все зависит от того, насколько у человека широкий кругозор и есть ли понимание того, что не все упирается в денежные знаки. Многое, но не все. Вот есть математика, а есть высшая математика. Есть люди, которые умеют считать, складывать цифры, а есть люди, которые умеют с цифрами фантазировать. Согласитесь, это разные подходы. Те, которые умеют с цифрами фантазировать, - вот они мне очень интересны.

Е. И.: В нашей стране каждый человек хотя бы раз терял в банке деньги. Я помню свои первые $11 000, сгоревшие в «СБС Агро», который находился через дверь (!) от ЦБ. Вы боитесь за свои сбережения?

К. Х.: Конечно, я боюсь потерять деньги, тем более их не так много, как пишут средства массовой информации. Но они, как я надеюсь, честно заработанные. По крайней мере, с моей точки зрения, это так - я всегда стараюсь выполнять работу на совесть. Но как их сберечь… Это непростой вопрос. Тут, конечно, надо и самому думать, и обращаться к людям, которые находятся в этом самом финансовом секторе, держат руку на пульсе. Но я скажу, что даже они не дают одинаковых советов. Кто-то говорит «бери лопату», а кто-то - «не балуйся».

Е. И.: Вы доверяете свои деньги банку с госучастием или коммерческому?

К. Х.: Знаете, я совсем не бизнесмен, и даже не могу вам сказать, есть ли госучастие в том банке, где я храню свои деньги.

Юлия Решетова: Cтрана все никак не выберется из затяжного кризиса. Деньги фонду стало тяжелее собирать?

К. Х.: На этот вопрос Алена лучше ответит.

Алена Мешкова (директор Благотворительного Фонда Константина Хабенского): Я не могу сказать, тяжелее или легче. Мы продолжаем развиваться и расти, потому что весь сектор благотворительности продолжает это делать. Но что я точно заметила - в тяжелые времена люди помогают больше. Еще у нас изменился формат пожертвований. Благотворители переходят от разовых эмоциональных перечислений денег к регулярным. Это то, что принято во всем мире, то, что позволяет фондам планировать свою работу. Безусловно, крупное пожертвование - это хорошо, но человек или компания, которые его сделали, могут появиться в жизни фонда и потом исчезнуть. Наш подход к повседневной благотворительности, частью которой является и программа ВТБ 24 «Малый бизнес с большим сердцем», - это встраивание благотворительной составляющей в актуальные продукты. Люди же не приходят в банк, чтобы сделать пожертвование, они приходят, чтобы решать повседневные задачи. И если кредитная организация предоставит простой и понятный способ оказать помощь, причем в размерах, которые не являются для многих людей критичными, то они с удовольствием этой опцией воспользуются. Важно, что человек получает от банка обратную связь: сколько средств было пожертвовано и на что пошли эти деньги.

Ю. Р.: То есть не вы, а банк дает обратную связь?

А. М.: Мы присылаем информацию в банк, а он уже общается со своим клиентом. Пока можно строить очень разные форматы взаимодействия с кредитными организациями, это направление не зарегламентировано, можно придумывать какие-то интересные вещи, модели win-win, которые позволяют обеим сторонам получать пользу от сотрудничества.

Ю. Р.: Каким детям помогает фонд?

К. Х.: Абсолютно разным. У нас есть ребята из интернатов, есть из стран СНГ. Когда мы только делали первые шаги, то старались помочь тем, у кого нет совсем никаких возможностей - ни денег, ни квот. Но потом мы выросли, разработали бизнес-план, который необходим в работе любого благотворительного фонда, и стали стараться помочь большему количеству детей независимо от их социального статуса. Ведь беда не выбирает. Она внезапно наваливается на семьи с каким угодно достатком, одинаково бьет по всем.

Е. И.: Я не раз замечала, что когда идет крупный сбор денег заболевшему ребенку, то лечиться его отправляют за границу: в Израиль или Германию. У нас все так плохо с медициной?

К. Х.: 95% детей, которым помогает фонд, лечатся в России. Вы, видимо, имеете в виду какие-то уникальные случаи, когда помочь могут только определенные специалисты. У нас есть подопечный - молодой парень Олег, которого мы ведем с 2008 года. Он перенес четыре нейрооперации, его случай - второй в мировой практике. И у врачей просто нет опыта лечения такого заболевания, понимания, как с ним бороться. Пятую операцию ему сделали наши врачи в госпитале Бурденко. Буквально вытащили его. В этом году Олег окончил школу, недавно у него был последний звонок. Жалко, что не всем могут помочь в России, но мы работаем над этим - отправляем молодых врачей в лучшие клиники, обучаем и возвращаем на родину.

Ю. Р.: Когда человек приходит в благотворительность, он ежедневно сталкивается с болью и страданием людей. Это очень тяжело психологически. Как вы справляетесь с таким грузом?

К. Х.: У меня есть щит - это моя профессия. Я не могу выйти в плохом настроении на сцену, я не имею права прийти расстроенным или с какими-то своими проблемами к родителям, к ребенку, которому помогаю. Поэтому я щитом позитивности прикрываюсь. И еще я стараюсь за время общения вытащить из девочки или мальчика как можно больше положительных эмоций, заметить какие-то подробности в его одежде, характере. Это очень важно.

А если говорить о других людях, то кто-то из них встраивается в волонтерскую работу сразу, кто-то постепенно, а у кого-то это совсем не получается, и он уходит. Может быть, я сейчас грубо скажу, но это правда: задача фонда - не вытирать сопли, а помогать. Для того, чтобы помочь человеку, им нужно управлять, говорить ему, что делать. Наши задачи: а) найти деньги на лечение; б) объяснить людям, попавшим в тяжелую ситуацию, что сейчас нужно сделать два шага вперед, потом повернуть налево, затем направо, идти дальше и так далее. Мы должны отстроить маршрут их движения. Если по пути следования у пациента возникают психологические проблемы, то все сотрудники фонда и волонтеры стараются его поддержать. Например, мы знакомим ребенка и его семью с человеком, который такой же путь уже прошел. Это вселяет в них надежду и уберегает от многих ошибок. Я еще раз хочу сказать, что прекрасно понимаю людей, которые по любым причинам сначала оказались в больнице, но потом убежали оттуда сломя голову. Как и от самой благотворительности. Потому что это действительно тяжело и не всем под силу.

Е. И.: Вы можете заплакать при виде больного ребенка? Я, например, не могу сдержаться и часто пускаю слезу, попадая в больницы…

К. Х.: Я не имею на это права. Я не могу плакать там, где вы рыдаете. Поэтому я уверен, что не всем людям стоит приходить в больницы. Помогать можно по-разному. Нам, например, удалось «срастить» детей-ровесников для того, чтобы они поддерживали друг друга. Я сейчас говорю о другом проекте - сети театральных студий в провинциальных городах, где я и мои коллеги занимаемся с детьми актерским мастерством, пластикой, художественным словом и так далее. Мы делаем это не для того, чтобы превратить их в актеров, а чтобы научить общаться друг с другом и с нами. Чтобы наладить мостик.

С самого начала мы мечтали поставить с воспитанниками студий большой спектакль, и не так давно все получилось. На сегодняшний день мы выпустили «Поколение Маугли» по Киплингу в Казани, Уфе, Питере, Новосибирске и вот сейчас готовим в Челябинске. Привозили постановку в Москву, в Кремль. В ней прекрасные декорации, свет, очень хорошую музыку Леша Кортнев написал. На площадке работают сто детей и пять профессиональных актеров. Так вот этот спектакль - больше чем спектакль. Потому что все собранные от продажи билетов средства идут на помощь конкретным детям, которых юные актеры видят на большом экране в финале спектакля. И в ролике, который я ставлю им перед генеральным прогоном, - том, который был снят для фонда «Подари жизнь» с Хаматовой и Шевчуком. И дети по колено в слезах сидят, а дальше выходят на сцену и работают с еще большим усердием. А как наши артисты были потрясены, когда увидели в зале Мишу и Соню - детей, на чье лечение они полгода назад собирали деньги! Так что спектакль - это своего рода терапия от равнодушия, это втягивание молодого поколения через действие, через творчество в благотворительность.

Ю. Р.: Практически все фонды занимаются детьми и лишь единицы - взрослыми. А ведь им порой тоже очень сильно нужна помощь.

К. Х.: Фонд уже сейчас поднимает возрастной порог пациентов. На сегодняшний момент это 18 лет, но мы уже с экспертами говорим и о 25 годах. Это максимум, что мы пока можем сделать. Охватить все мы, к сожалению, не в состоянии - просто захлебнемся. Если при нашей жизни мы решим проблему, которую сейчас для себя определили, - то пойдем дальше.

Е. И.: Костя, у вас нет ощущения, что последние потрясения пошли России на пользу? Люди стали трезветь, как-то шевелиться, Россия потихоньку наращивает мускулы. Вы замечаете нечто подобное?

К. Х.: Я скажу так: конечно, ситуация стресса приводит к некому отрезвлению и пониманию своих сил. Но, с другой стороны, ситуацию отрезвления от ситуации озверения разделяет каких-то полшага. То, что просыпается национальное самосознание, - это хорошо, но государству сейчас важно не только поддерживать людей морально, но и финансово. Для того, чтобы эти люди могли сказать: да, я могу что-то сделать в своей стране, да, в моей стране меня слышат. Главное - чтобы душевный подъем не захлебнулся в финансовых проблемах, когда люди думают только о том, как прокормить себя и семью.

Е. И.: Расскажите, где вы на данный момент снимаетесь?

К. Х.: Сейчас продолжаются съемки фильма «Время первых» режиссера Дмитрия Киселева. В качестве продюсеров выступают Евгений Миронов и Тимур Бекмамбетов. Это история о человеке, который первым вышел в космическое пространство. Об Алексее Леонове.

Ю. Р.: Кого вы играете?

К. Х.: Фамилия моего героя Беляев. Это капитан космического корабля, который корректировал выход Алексея Архиповича в открытый космос.

Ю. Р.: Кто играет Леонова?

К. Х.: Евгений Витальевич Миронов. Съемки еще не закончились, они длятся почти год, мы достаточно скрупулезно работаем, придумываем историю, чтобы она была не просто очередным байопиком, а действительно трогала, брала за душу.

Е. И.: Вы были в Звездном городке?

К. Х.: Нет, не был. Он переехал к нам на площадку. Я вас уверяю - там построили настоящий Звездный городок.

Е. И.: А как можно снимать кино про космос, не побывав в Звездном городке?

К. Х.: Все по-разному подходят к созданию роли. Можно сидеть под памятником Гагарину годами и потом совершенно бездарно его сыграть.

Ю. Р.: А ждать нам третьего сезона сериала «Небесный суд»?

К. Х.: Я очень бы хотел, чтобы он был. Но все в руках продюсеров и сценаристов. Пока только у них можно спросить, будет ли третий сезон.

Е. И.: И напоследок короткий блиц. Что вас может разозлить прямо до дрожи в руках?

К. Х.: Самонадеянная глупость.

Е. И.: Ваш любимый музей?

К. Х.: Ух ты… Давайте я оттолкнусь от того, что видел совсем недавно. Это «Ельцин Центр» в Екатеринбурге. Меня поразили атмосфера и решение пространства, это захватило.

Ю. Р.: Любимое направление в музыке.

К. Х.: Нет у меня такого. Все зависит от настроения. Мне иногда даже кажется, что я хочу послушать определенную музыку, включаю ее и понимаю, что ошибся, - она мне сейчас не нужна.

Е. И.: У вас есть кумир?

К. Х.: Кумира у меня нет. У меня есть люди, на которых я хотел бы равняться, у которых хотел бы, в хорошем смысле слова, воровать те вещи, которые воспитают меня как человека. Я не буду называть сейчас этих людей, но их, поверьте, достаточное количество.

Е. И.: Что вам поднимает настроение?

К. Х.: Вообще у людей, которые меня не знают, может сложиться впечатление, что я все время в депрессии. У меня нет вещей, которые вдруг неожиданно подняли бы мне настроение. Или, скажем так, нет проверенных вещей, как то цвет или музыка… Если у меня плохое настроение - оно будет плохим. Но я буду стараться его исправить и даже в таком состоянии делать свою работу на все сто процентов.

Куртка Alexander Terekhov

майка Henderson

Сергей: Я вчера выступал с лекцией, и мне задали вопрос, кого я считаю героем нашего времени. Я сказал, что этот человек будет авторитетным для всех — и для левых, и для правых, и для либералов, и для консерваторов. И мне на ум пришло три имени: Елизавета Глинка, Борис Гребенщиков и Константин Хабенский. Кто для тебя герой нашего времени?

Константин: Не знаю. Человек, который мне интересен, наверное. Так в моей профессии проще рассуждать. Я стараюсь подбирать такие характеры, которые на протяжении всего фильма или сериала оставались бы интересными. И я даже не говорю о главных ролях. Мне важно героя прощупать, соприкоснуться с ним, опуститься на какой-то уровень или возвыситься. Бывало и так, что при личной встрече с людьми, которых многие считают героями, я сильно разочаровывался.

Сергей: Например?

Константин: Они еще живы, я не буду о них говорить. Бог им судья. Но они с самого детства были для меня героями.

Сергей: Практически каждая твоя роль — будь-то Служкин из «Географа» или журналист Гурьев из «В движении» — это срез определенной части общества, манифест, если угодно. Насколько много тебя в этом манифесте?

Константин: Много. Мне не интересно просто говорить выученный текст, который кто-то придумал. С Сашей Велединским (режиссер фильма «Географ глобус пропил». — Esquire) мы, не сговариваясь, придумали некоторые послания, поклоны другим фильмам, советским, которые в нас засели с детства. «Полетам во сне и наяву», например. Это были наши кинематографические месседжи. Мы этого не стеснялись, мы прямо об этом говорили.

Рубашка и майка Henderson

брюки Brunello Cucinelli

носки Falke

слиперы Fratelli Rossetti

Сергей: Должно ли кино чему-то учить нас?

Константин: Ничему оно не должно учить. Ни театр, ни кино. Периодически выходят поучительные фильмы. Но для меня режиссеры, снимающие их, тут же заканчиваются. Когда начинаешь учить, уходишь из профессии — становишься «учителем». Можно только делиться опытом, ощущениями. Как только начинают вещать с экрана или со сцены, что хорошо, а что плохо, — я сразу вижу конец профессиональной деятельности.

Сергей: Разве к тебе не приходят за советом люди, которые хотели бы стать твоими учениками в профессии

Константин: Я избегаю подобных вопросов. Я потратил семь лет жизни на создание студии творческого развития «Оперение», туда приходят дети, которые не обязательно будут актерами. Но они занимаются актерскими дисциплинами, чтобы стать открытыми, свободными, и единственное, что я смог показать им всем, — как это тяжело, как непросто. Возможно, благодаря нашему движению какие-то ребята, которые грезили актерством и творчеством, пошли в более земные, скажем так, профессии.

Сергей: Выходит, ты многих спас?

Константин: Я надеюсь. Те же, кто утвердился, что это им подходит, со школьной скамьи понимают, на что им придется идти. Многие из них, кстати, уже заявляют о себе в профессии.

Сергей: Интересно. А как ты выходишь из роли? Сколько времени после спектакля у тебя проходит, прежде чем ты скажешь себе: «Все, я дома»?

Константин: Я не думаю, что такой момент вообще наступает. Мы с тобой сидим, разговариваем, а вчера у меня был тяжелый спектакль, и я понимаю, что все еще продолжаю о нем думать. И уже жду следующего. Выйти из роли на сто процентов не получается, только внешне, когда переодеваешься и выходишь из театра.

Сергей: Твоя профессия подразумевает рефлексию. В отличие от тебя я живу в социальных сетях, много гадостей читаю, на многое реагирую, что-то меня задевает, от чего-то я раздражаюсь, что-то иногда меня просто убивает. На что в жизни реагируешь ты, чем живешь, чем увлекаешься?

Константин: Меня нет ни в одной соцсети. Я увлекаюсь театром. Мне это нравится. Остальное — лишь мелкие увлечения моей личной жизни, в которую я пускаю только избранных. Если говорить о рефлексии, я вообще не склонен рефлексировать. Даже на свою лысину я мало внимания обращаю. Мне кажется, что с этим надо что-то делать, но пока я случайно не замечаю свой затылок во втором зеркале, я о нем не задумываюсь.

Сергей: Преодолев рубеж в сорок лет, стал ли ты думать, что прожит значительный отрезок жизни?

Константин: Ты не поверишь, это не кокетство: сейчас, пока мы готовились к съемке, я понял вдруг, что мне за сорок. Меня гримировали, и я пытался судорожно вспомнить, сколько же мне лет. Потом я просто подсчитал.

Сергей: Почему ты об этом подумал?

Константин: Потому что год назад мы с гримером Женей уже пересекались на других съемках. Она мне напомнила, что тогда я пришел после дня рождения, и я стал судорожно вспоминать, сколько же мне лет и что я на съемку пришел, видимо, помятым. И только тогда я осознал, что уже в прошлом году мне было за 40. Я знаю, что я кое-что сделал. Может быть, не связанное с театром и кино. Но итогов я не подвожу.

Сергей: А ты когда-нибудь рассуждал на подобную тему: «Я хотел бы, чтобы через тридцать лет мои дети…» Каким актер Хабенский и человек Хабенский хотел бы остаться в истории?

Константин: Для своих детей?

Сергей: Да.

Константин: Знаешь, ведь многое в своей жизни я делаю не только для себя, но и для детей. Я хотел бы, чтобы через двадцать-тридцать лет моим детям было за меня не стыдно. Чтобы они могли сказать: «Мой папа принимал во многом участие, старался что-то сделать».

Сергей: Ты религиозный человек?

Константин: Думаю, да.

Сергей: Ты ходишь в церковь?

Константин: Не так часто, как меня там хотели бы видеть священнослужители, к которым я испытываю уважение и любовь. Я крайне редко хожу на службы. У меня появился интерес к церкви в сознательном возрасте. Я иногда советуюсь с людьми, которые носят рясы и служат в церкви. Я спрашиваю их: «Исповедь — это ведь не только каяться в грехах? Рассказывать о том, что меня действительно волнует и что мне удалось, например, — это ведь тоже момент исповеди? Это не хвастовство, не желание пожаловаться. Я хочу сказать, что плохого я сделал и что я сделал хорошего. Это вы тоже выслушайте».

Сергей: Тогда это уже диалог: «Вот, кстати, хотел тебе сказать…»

Константин: Ну, я считаю, что хороший священнослужитель, если уж он взял на себя эту ношу, всегда будет находиться в диалоге с прихожанами. Тут можно вернуться к нашему разговору о том, кто кого учит. Диалог необходим, чтобы не превратиться в холодный фасад, когда к тебе люди подойдут.

Куртка Alexander Terekhov

майка Henderson

Сергей: Неужели ты сам никогда не обращался в холодный фасад? По‑простому это называют звездной болезнью.

Константин: Да, звездная болезнь бывает. Узнаваемость — штука сложная, к ней тоже нужно привыкать. Это непросто, когда на тебя начинают обращать внимание, из кустов откуда-нибудь фотографировать. У тебя вдруг начинает меняться походка, потому что тебя узнают, ты хочешь казаться лучше, прямее. Сложно, когда в реальной жизни, а не на сцене и не в кадре на тебя постоянно обращено внимание.

Сергей: А что вы хотите, вы становитесь звездами, у вас никакой личной жизни нет, всё, вы публичные люди.

Костюм Louis Vuitton

водолазка Henderson

кеды Rendez-Vous by Dino Bigioni

часы IWC Portofino Hand-Wound Eight Days

Сергей: Раз уж речь зашла о фотографиях на телефон, давай поговорим о твоей роли в фильме «Селфи». Ты когда-нибудь встречал своих двойников, как главный герой Богданов?

Константин: Двойники есть: кто-то постоянно общается с людьми в интернете от моего имени. Наверное, им не хватает своей жизни, поэтому они становятся двойниками. Но есть и другая неприятная история: иногда они делают это в корыстных целях, якобы собирают средства на благотворительность. Мы боремся с ними всеми возможными способами. После прочтения сценария мне захотелось представить отношения главного героя и его двойника, полностью похожих внешне, но внутренне совершенно разных. Более того, мне хотелось понять одну особенность нашего менталитета в контексте фильма: почему мы сопереживаем тому, кто в самом начале предстает отрицательным героем.

Сергей: Мы сейчас готовим материал о мужчинах прошлого века, и в каждом десятилетии выбираем одного, которого, на наш взгляд, можно считать представителем поколения. Это может быть и киноактер, и спортсмен. В редакции был спор о 1980-х: выбирали между Абдуловым и Янковским. Кто-то сказал, что Хабенский — абсолютный человек из 1980-х. У тебя типаж восьмидесятника: интеллигентность, взгляд. Тебе было бы комфортно в том времени?

Константин: Конечно, я хотел бы подольше побыть в том времени, но мне и сейчас грех жаловаться. Я не думаю, что Олег Янковский или Александр Абдулов могли бы сказать: «Мне комфортно в своем времени». Всегда есть ощущение некоторого дискомфорта. Просто профессии они посвятили всю свою жизнь. А я пока — только часть.

Сергей: Ты смог бы жить в Советском Союзе?

Константин: У меня остались, скорее, детские воспоминания. Было многое, чего я не знал, и если бы узнал тогда, не поверил бы. Когда люди уезжали из страны, мой отец не верил, что эмигрируют по политическим мотивам, из-за того, что жить некомфортно. Мы вообще часто не верим во многое, потому что не стремимся узнать факты. Так же и о войне, например.

Сергей: Ты недавно закончил съемки фильма о войне, о побеге из лагеря Собибор. Казалось бы, что можно сказать о войне и концлагерях, чего еще не было сказано?

Константин: В нашем кинематографе не рассматривался изнутри вопрос физической и духовной гибели людей в концлагере. Это не боевые действия, это совсем другой срез военного времени. Что происходило с людьми за колючей проволокой, через стенку от крематория? В одной части лагеря работают люди, в другой — сортируют вещи тех, кого уничтожают ежедневно.

Узнаваемость — штука сложная, к ней тоже нужно привыкать. Это непросто, когда на тебя начинают обращать внимание, из кустов откуда-нибудь фотографировать

Сергей: Как ты готовился к съемкам? Живых свидетелей практически не остается.

Константин: Остались их дети, им рассказывали родители, сбежавшие из лагеря. Я почитал воспоминания главного героя Печерского. Мне показалось, что они не совсем искренние. Такое может быть, когда человек пишет, как бы беседуя с вечностью. Но кое-что важное там было зафиксировано — время, даты, их нужно было знать. В остальном мне хотелось просто понять природу вещей, и я начал фантазировать, как спасались люди, которые оказались в рабочей зоне концлагеря, и как спасались люди, которые волею судьбы надели погоны немецкой армии. Последних я так и не смог оправдать. Что-то в нас есть на генетическом уровне, что не позволяет нам сделать это.

Сергей: А мне почему-то, наоборот, кажется, что мы их простили. Мы не забудем ту войну никогда, но у нас нет звериной ненависти к людям.

Константин: Да, предположим, что мы их простили (только предположим), хотя простить могли бы только люди, непосредственно столкнувшиеся с войной, лишениями и лагерями. Интересно, что, когда я подумал о главном персонаже, которого играет Кристофер Ламберт, вдруг в какой-то момент во мне щелкнуло: как же тебе не повезло

Сергей: Что он ощущал, на твой взгляд? Он распорядитель, бухгалтер, начальник отдела логистики концлагеря. Вот сегодня ему надо сжечь 600 человек, а завтра 850. У него план, ему отчитываться нужно. Он не выбирал эту должность.

Константин: Я думал об этом. Солдат дает присягу и обязан выполнять приказы, умирать, или же он снимает с себя погоны и уходит, дезертирует. Я размышлял, какими способами немецкие солдаты пытались избавиться от этого. Пьянство банальное? И я придумал вот что: кто-то, чтобы не сойти с ума, фотографирует людей. И мечтает организовать фотовыставку, как только закончится война. Так он справляется с ужасами концлагеря. Ясно, что кто-то ударялся в религию. В какой-то момент немцы просто перестали реагировать на то, что делали, — нужно было беречь физические силы.

Сергей: Как ты считаешь, исторический опыт защищает нас от повторения этих ужасов?

Константин: История никого ничему не учит. Когда я готовился к съемкам «Троцкого», читал его речи, а параллельно шли новости по телевизору. Я увидел события в Сирии, как громят города, и понял, что ничего не меняется. Спустя сто лет все повторяется при полном равнодушии обывателя.

Сергей: Примерно так же и революция происходила: Минаев с Хабенским сидели в кафе, разговаривали, кто-то в этот момент в ресторане ужинал, кто-то в театре играл, а кто-то брал Зимний.

Константин: Я читал записки помощника режиссера Московского художественного театра, датированные осенью 1917 года. Очень интересно было, как революция входит в жизнь на бытовом уровне. В какой-то момент он пишет: «Очень много шелухи от семечек стало оставаться в зрительном ряду». Это было как раз в момент переворота. Еще не понимали, что происходит революция, но обратили внимание на изменение социального уровня зрителей.

Сергей: Есть ли вещи, о которых ты по-настоящему сожалеешь? Из любой области.

Константин: Я объясню очень простую вещь. Меня когда-то умный человек научил ни о чем не жалеть, потому что, если ты понимаешь, что когда-то поступил неправильно, оставив за собой знак минус, тебе очень сложно идти вперед, это якорь. Если ты пересмотришь некоторые события и найдешь возможность поменять знак на плюс — случилось так, как и должно было, — дальше будет легче. Я не могу сказать, что живу с сожалением о чем бы то ни было. Знаешь, я прочитал в дневниках Сергея Прокофьева, как он ненавидел дороги, переезды. А в какой- то момент он признал: «Это тоже часть моей жизни». Почему я должен любить все, что до поезда и после поезда, а дорогу — ненавидеть и жалеть о потраченном на нее времени? Я подумал, что он прав, и попробовал полюбить моменты транспортировки тела. Все встало на свои места. Я ни о чем не жалею и люблю все, что делаю. ¦

1972 11 января родился в Ленинграде. 1996 Начинает работу в московском театре «Сатирикон». 2000 Всероссийская слава приходит с ролью в сериале «Убойная сила». 2004 Роль Антона Городецкого в национальном блокбастере «Ночной дозор». 2012 Становится народным артистом России.

Мне кажется, что я свободный, но на самом деле нет. Свою свободу взглядов я могу предложить только на сцене

В прокат выходит один из самых нашумевших отечественных фильмов года - «Географ глобус пропил» Александра Велединского. Трагикомедия о пьющем учителе из провинции, поставленная по одноименному роману Алексея Иванова, принесла создателям несколько основных призов на «Кинотавре» - гран-при основного жюри и гран-при жюри прокатчиков, а также награды за музыку и лучшую мужскую роль - Константину Хабенскому. По общему мнению, в этом фильме он максимально точно сыграл героя нашего времени. Так это или нет, обозреватель «Пятницы» обсудил в беседе с самим Хабенским.

Такое впечатление, что до этой роли надо было как-то дозреть. Не в процессе чтения сценария и подготовки к съемкам, а заранее.

Нельзя сказать - особенно в кино, - что к какой-то работе готовишься годами. Но у меня, хотя это и звучит нескромно, было предощущение роли. Не знал, что именно буду играть, но готовился. Понимал, что лет через пять кто-то постучит в дверь. Это и произошло с «Географом». Мы с Сашей Велединским встретились и начали фантазировать - не только на тему романа Иванова, но и на темы фильмов, на которых мы воспитаны: «Полеты во сне и наяву», «Отпуск в сентябре». И решили попробовать все это вместе заплести.

Как героя встретили молодые зрители, которые старых картин не смотрели?

Герой оказался настолько востребованным! Я представляю наш фильм все-таки как светлый, не лишенный перспективы.

Но ведь ваш географ, Виктор Служкин, потерял работу, живет с не любящей его женой.

С точки зрения самого героя, он не потерпел фиаско. Такова его философия: так он защищается от общества, от быта. Его защита - его идеализм и его алкоголь. С этим он пойдет дальше. В этом мы с ним, наверное, чуть-чуть близки. Как актер, я не имею права быть циником и отпускать от себя детство; не имею права не быть хотя бы в чем-то Служкиным. Но ведь он пытается заставить людей думать, а потом осознает, что и его друзья, и его ученики не понимают, что он говорит, - и, конечно, замыкается в себе. Других вариантов у нас в России не бывает. Наверное, поэтому многие мои друзья считают, что «Географ» - тупиковый фильм.

Тут, наверное, можно говорить о той эпидемии инфантилизма, которая захватила весь мир. Человек «не отпускает от себя детство» - и в результате, даже будучи учителем, не может достучаться до собственных учеников.

Служкин достучался. Его услышали, может, всего один человек, но услышал. Пускай через несколько лет, но другие ребята поймут его уроки. Я ведь тоже занимаюсь с детьми достаточно много, в моих актерских студиях в восьми городах: чем конкретнее и честнее с ними общаешься, тем быстрее они все понимают и переходят с тобой на один язык.

Это совпадение, что у вас подряд два фильма - «Выкрутасы» и «Географ глобус пропил», - в которых вы как-то взаимодействуете с детьми?

Совпадение. Как и то, что многие ребята из Студии творческого развития в Перми и Екатеринбурге снимались в «Географе». Что-то сходится наверху, и совпадает. Ребята, конечно, были подготовленные, но, когда они прошли через съемки, я спросил, хотят ли они стать актерами, - они дружно ответили: «Нет». Меня это очень обрадовало.

- Почему?

Потому что уже в этом возрасте им удалось снять розовые очки, увидеть рабочую сторону актерского мастерства. Это помогает им общаться друг с другом и самостоятельно думать. Плюс к этому они понимают, что актерство - профессия сомнительная и сиюминутная. Так что пошли они в другие стороны. Биологами, например, стали.

- А географами?

Таких не знаю.

Каково это, быть актером в России сегодня?

Мне - интересно. За всех отвечать не могу. Правда, иногда не приходит ничего интересного подолгу, целый год например. Может, я зря жалуюсь, и у других ситуация хуже. Но мне все равно интересно: помимо театра и кино у меня есть детские студии, куда я могу закинуть свою энергию. В этом году в Уфе прошел уже второй всероссийский фестиваль, готовимся к третьему.

То есть ситуация в театре и кино такова, что знаменитый актер должен искать творческого удовлетворения где-то на стороне. Патовая ситуация, нет?

Я бы не сказал. Недавно посмотрел фильм «И не было лучше брата» Мурада Ибрагимбекова - блестящая картина, но обреченная на провал в прокате. Ситуация в нашем кинематографе, к сожалению, доведена до такой планки, что та публика, которая ходит в кино, не досидит до середины и не поймет, в чем проблема.

На хорошие западные фильмы люди ходят более охотно, чем на российские.

С «Облачного атласа» тоже многие уходили, не догоняли. Хотя деньги в кассу принесли. Но если в кино ситуация действительно не очень, то в театр люди ходят.

Даже у вас мало по-настоящему значительных ролей в кино. Будет что детям со своим участием показать?

Нет. Но это нормально. Есть в тех фильмах, где я снимался, какие-то эпизодики, сцены неплохие. Я считаю, этого достаточно. Нет у меня фильмов, с которыми я пойду к боженьке.

С «Географом», мне кажется, можно обратиться.

Я не тороплюсь. Хочу еще поработать.

А есть что-то, о чем мечтаете? Режиссура, например?

Режиссура для любого актера - манкая вещь. Я понимаю, что это за профессия, и хочу попробовать себя в театральной режиссуре. Сделаю это с детьми, самостоятельно все придумаем. А роли мечты у меня нет. Я живу по другим понятиям: роли приходят неожиданно. Как пришел «Географ».