Шамиль басаев и иосиф кобзон. "Ты для меня, Шамиль Басаев, сошка мелкая": неизвестный Иосиф Кобзон

Откровения символа советской и российской эстрады

Он - абсолютно свободен. Ни от кого не зависит. Ничего не боится. Говорит, что думает. Делает то, что считает нужным. Ненавидит врагов России. Но, не раздумывая, идет на переговоры с государственными преступниками ради человеческих жизней. Любит свою родину - СССР. Уважает Сталина. Презирает тех, кто развалил великую страну. Может петь на концерте четыре часа без перерыва. И только вживую. А потом еще поет в машине по дороге домой, потому что «не напелся!» Про него можно сказать все двумя словами: Иосиф Кобзон. И он - самый настоящий рок-н-ролльщик: отчаянный, отвязанный, гениальный. И самый настоящий народный артист СССР. Он, поющий о своем народе, о его подвиге, о его славе.

У Иосифа Давыдовича сегодня крутая юбилейная дата. И это - повод встретиться. Боже, как я люблю слушать Кобзона! В разговоре он абсолютно логичен, откровенен, искренен. И принимает любой вопрос. За что любимая мама гоняла в юности веником? Как пробивался - бедняк! да еще еврей! - на большую сцену? Какие ордена не носит и почему? Когда любовь к женщине становится судьбой? Почему родные дети называют его Ягой? Чего не прощает никогда, хоть на коленях его моли? Боялся ли чего в жизни? Жалеет ли о чем? Ему нечего скрывать, опасаться или избегать. Он - свободен.

«Это была великая держава и великая Родина, которую мы отстояли у фашистов, а не смогли сломать хребет нашим политикам»

Иосиф Давыдович, вы, как никто другой, родом из детства. Какие самые яркие воспоминания храните в памяти до сих пор?

Донбасс - моя родина многострадальная, я от нее никогда не откажусь. И плевать мне на любые санкции, родина для меня всегда открыта. На Донбассе небо другое, природа, земля, все другое. У человека одна мама и одна родина. Где пупок у человека зарыт, там и родина. Я навсегда запомнил свое детство. Потрясающей красоты Днепр, набережная, парк Шевченко, парк Чкалова. Этот сиреневый период, когда наступали майские дни и все дышало сиренью. Красота невероятная! Мы настолько любили город, что никогда не трогали клумбы, насаждения, наоборот, оберегали. Все было в розах на Донбассе. Люди так любили свой город, что все места свободные земельные были засажены цветами. Не только розы росли, хотя в основном они. Такой был розовый край! Улицы тогда назывались линиями, потом только стали получать свои собственные имена.

Я с тех самых пор люблю провинцию, маленькие хаты, дома, города. Я много раз бывал в США, и мне так нравились тамошние территории одноэтажных домиков. Все совершенно по-другому выглядит, когда ты видишь территорию, улицы, запоминаешь все это. Я часто думаю, что лучше: цивилизация или провинция, которая дарила радость общения? Когда не было ни проклятого для меня Интернета, ни компьютеров, ни телевизоров, но была школа, пионерские лагеря, самодеятельность.

- Вы выросли в шахтерском краю, так и остались в душе шахтером?

После войны на глазах возрождались города и Донбасс. Мы пели шахтерские песни, безумно переживали гибель шахтеров, а она случалась. Я - почетный шахтер знаменитой шахты имени Засядько, у меня больше наград, чем у некоторых ее рабочих. Три знака отличия шахтерской славы: третьей, второй и первой степени. Я никогда их не ношу, потому что они присваивались за десять, пятнадцать и двадцать лет работы в шахтах. Нужно было рисковать жизнью, спускаться в забой. Я понимал, конечно, что меня награждали чисто символически. За мою любовь к шахтерам, за то, что я часто к ним приезжал. Но я с огромным уважением отношусь к этим людям. Это все досужие разговоры, что шахтеры все пьяницы, это неправда. Они, как и вся Россия, весь Советский Союз, склонны к выпиванию, но назвать их пьяницами я бы никогда не посмел и никому бы не позволил. По той простой причине, что они трудились, создавали металлургическую, энергетическую промышленность той великой державы, которую мы отвоевали ценой гибели миллионов людей на фронтах Великой Отечественной и которую мы же бездарно потеряли без единого выстрела благодаря нашим пресловутым политикам: Горбачеву, Шеварднадзе и Ельцину, который добил страну.

Маленький Иосиф.

- Каким вы, семилетний, запомнили День Победы?

В СССР не было семьи, которую бы обошла похоронка. В моей семье отец вернулся в 43-м контуженный, два родных брата мамы погибли. Мы, дети, настолько привыкли к похоронкам, что, когда крики, сразу понимали, что это означает. Вот так я и запомнил День Победы. Проснулся от крика и вначале подумал, что это - очередная похоронка, а мы жили в коммуналке, там размещалось восемь семей. Но когда я увидел маму, которая смеялась сквозь слезы, я не понял, я был в полной растерянности. А она говорит: «Сынок, просыпайся!» Я: «Мамуля, что случилось?» А она: «Победа, сынок, победа!» Вот так я встретил 9 мая в Славянске, в коммуналке. Потом семья переехала в Краматорск.

- В детстве лишения переносятся проще или вы до сих пор помните, насколько тогда было суровое время?

Школа была необустроенная, дети - голодные, холодные, завшивленные, писать было нечем, не на чем. Книжка - это было такое счастье! Из тех времен, кстати, и пошла поговорка: «Книга - лучший подарок». У меня рядом со школой был книжный магазин, и я приходил туда просто подышать коленкором, запахом книг, покупать-то денег не было. Так и жили. После школы мы с пацанами бродили по развалинам, потом прибегали домой, если была какая-то похлебка, то набивали свои животы и садились делать уроки. Делали их, кто соображал, быстро, а после улица и тряпичный футбольный мяч. Позже я уже начал заниматься спортом. С наступлением сумерек бежали в школу на занятия художественной самодеятельностью, пели в хоре. А когда становилось уже совсем темно, при керосиновой лампе собирались дома: братья, я, сестра, и пели песни. У меня есть новая песня, которая так и называется «Семья». Пели «Дивлюсь я на небо», «В той степи глухой замерзал ямщик», русские, украинские песни. Мы любили друг друга. Тогда не было даже разговоров о какой-то там толерантности. В бой ходили все, никто не спрашивал, кто ты по национальности. Мы были все советские, дрались и погибали за советскую Родину. Это была великая держава и великая Родина, но не смогли мы ее отстоять, не от нас это зависело. От фашистов отстояли, а не смогли сломать хребет нашим политикам.

Вы взрослели, а город-то рабочий, шахтерский, наверное, пробовали курить, выпивать, как ваша легендарная мама удерживала вас от пагубных привычек?

В четырнадцать лет я, убегая от голодной семьи, пошел учиться в горный техникум, потому что там была стипендия. Я избавил любимую маму от лишнего рта, внеся свой вклад в семейный бюджет. И как-то легче стало.

Но непросто это произошло, потому что первый свой заработок - стипендию - я вынужден был потратить так, как обычно это делают шахтеры. В основном-то в горном учились вчерашние солдаты, ходили даже в гимнастерках, а мне - 14 лет. Но они не понимали этого, да и я не понимал. Сказали мне: «Ты же - шахтер! Пошли отмечать!». Ну и пошли. А как налили мне водки, так я больше уже ничего и не помню. Первый раз попробовал тогда водку. Ну, они были дружные ребята, меня за белые рученьки, в трамвай, довезли до дома и сбросили мертвый груз маме. А мама, когда я пришел в себя, меня веником и поздравила с первой стипендией. Я тут же побежал и на оставшиеся деньги купил ридикюльчик, вложил туда рубль и сказал: «Мама, прости меня, пожалуйста, это вот тебе мой первый подарок!». Он до сих пор хранится в семье моей сестры Гелены.

«С ума сошел? Жрать нечего, а он учиться захотел! Ты соображаешь? Еврей! В Москву! Учиться!»

Начало вашего жизненного пути мало предвещало блестящую сценическую карьеру, когда случился в вашей жизни перелом?

Я занимался художественной самодеятельностью в горном, потом служба в армии. Первое мое построение прошло на целине в 1956 году, в тот год был самый большой целинный урожай, и нас, уже одетых в военную форму, но еще не принявших присягу, отправили под командованием офицеров собирать урожай. А потом в «телятниках» повезли, куда, мы и не знали. Выяснилось, что в Закавказский военный округ, в Тбилиси. Дальше машинами доставили в горы, и служил я в горах Манглиси, это 55 км от Тбилиси. Там же руководил художественной самодеятельностью, вздыхал спокойно полной грудью после строевой подготовки. И вот в 1957 году, когда вся страна была охвачена подготовкой к Всемирному фестивалю молодежи и студентов, меня на смотре и заметил руководитель Ансамбля песни и пляски Закавказского военного округа Петр Николаевич Мордасов. В конце 1957 года он забрал меня в свой ансамбль, где мне впервые порекомендовали профессионально заниматься вокалом.

- Когда пришло решение покорять Москву?

В 1958 году я демобилизовался и вернулся в Днепропетровск. Уходил в армию, занимался боксом и выступал в юношеском первом среднем весе, это 59–71 кг, а когда вернулся из армии, уже весил 85 килограммов. А это означало, что единственные штаны, которые я носил вечерами в Днепропетровске, они уже были коротки и малы. Поэтому я в чем демобилизовался, в том и приехал в родной город и объявил моей семье, которая меня дружно встретила, что я хочу учиться. Они сказали: «С ума сошел? Жрать нечего, а он учиться захотел! Куда?» Я говорю: «В Москву!» Они: «Куда?» Я говорю: «В Москву!» Они говорят: «Ты соображаешь? Что ты говоришь? Еврей! В Москву! Учиться!». Я говорю: «Я попробую». И единственный мой Бог, моя мама, которая молчала, а когда все ушли, сказала: «Сынок, тебя все равно не примут!» Я возразил: «Мамуль! Ну я попробовать хочу!» И она говорит: «Ну, сынок, пробуй».

Я поступил лаборантом в Химико-технологический институт, заработал деньги на билет на поезд до Москвы. Приехал в военной форме, что очень не понравилось абитуриентам, они сказали: «Конечно, хочет разжалобить комиссию!» Как было им объяснить, что мне нечего надеть? Потом уже я спел ставшую достаточно популярной песню «Нечего надеть, что ни говори». Ну и поступил в итоге в Государственный музыкальный педагогический институт им Гнесиных. Жил в общежитии, тогда еще были такие старые двухэтажные деревянные особняки. В комнате обитало девять человек, а спасала меня система. На сентябрь и октябрь всех студентов отправляли на уборку урожая. Я был бригадиром, у меня в бригаде работали пианисты, скрипачи. Был у меня самый ленивый сборщик картофеля Давид Тухманов. Я орал на него! Говорил: «Адик, ну собери хоть корзину!» Если бы я, правда, знал, что он напишет «День Победы», я бы за него сам эту картошку собирал... Но шутки в сторону, я неистово работал и зарабатывал за сезон как минимум мешок, а то и полтора мешка картофеля. Привозил его в Москву, складывал под кровать. Рядом со мной в комнате жил в том числе мой земляк из Днепропетровска Толик. И мы договорились, что будем делить нашу жизнь на двоих: один день он на кухне, другой день я. Тогда еще можно было пить воду из-под крана. И у нас была такая чугунная сковорода, на которой мы жарили картофель на присылаемом моей мамой сале. Такой фанерный ящичек она мне отправляла. И мы на сале жарили картошку, запивали водой из-под крана и бежали зайцами - два трамвая и троллейбус - с Трифоновской на Поварскую, тогда это была улица Воровского, учиться.

В жизни каждой большой звезды есть тот самый счастливый случай, который приоткрывал ему дорогу на большую сцену, у вас это как произошло?

Я занимался с огромным желанием, но генетическая тяга к песне приводила меня вечерами в Дом композиторов, где я смотрел восхищенно на авторов, которые вместе с исполнителями показывали свои произведения. И я стал приставать к Аркадию Островскому: «Возьмите меня послушать! Я хочу петь ваши песни!» Он мне оставил телефон, как сейчас его помню: 229-47-57, и сказал: «Звоните!» Супруга его, царство ей небесное, Матильда Ефимовна - я ее так достал! - в конце концов говорит: «Аркаша! Возьми уже трубку! Мне этот вокалист так надоел!» Она же спрашивала: «Кто просит Аркадия Ильича?» А что я скажу? «Вокалист!» И он говорит: «Приходите завтра. Какие песни вы споете?» Я говорю: «Я ваши песни спою! «Комсомольцы-добровольцы», «Как нам сердце велело». Он возразил: «Да, но у меня солистов много, у вас есть тенор в дуэте?» Я отвечаю: «Нет». Он: «Найдите тенора и приходите, мне нужен дуэт». И я начал выступать с Виктором Кохно. У нас сформировался хороший дуэт, сначала Островский, потом Фельцман, Блантер, Фрадкин, Пахмутова... Господи, какой я счастливый человек! Я застал эпоху песенного ренессанса! Когда песни писали выдающиеся мастера. Такие как Дунаевский, Соловьев-Седой, Блантер, Фельцман, молоденькая Пахмутова, Бабаджанян... Тогда писали песни не на слова, как сейчас говорится (передразнивает): «Музыка моя, слова мои», а на стихи. А стихи писало старшее поколение: Матусовский, Долматовский, Ошанин. И великие шестидесятники: Рождественский, Евтушенко, Гамзатов, Дементьев, настоящие поэты! Поэтому не надо было на сцене дергаться и привлекать к себе лишнее внимание, достаточно было рассказать, что задумал поэт и композитор, что я и делал.

- Когда ваша мама впервые увидела вас на экране телевизора?

Я увлекся поездками по стране. Объездил весь великий Советский Союз, сам себе изобретал маршруты: Урал–Сибирь. Через три месяца возвращался, знакомился с новыми песнями или привозил их, уже выступал на телевидении, тогда как раз начался период «голубых огоньков». Мама безумно гордилась! У нас не было телевизора, но она ходила к соседям, а соседи, зная, что ее сын может выступить на «огоньке», разрешали маме смотреть у них телевизор. Телевидение с новыми песнями, гастроли в новых городах... Средняя Азия, Закавказье, Северный Кавказ. Потом Дальний Восток, Камчатка, Сахалин, Приморье. И по сей день мой рекорд не перекрыт, я выступил на Командорах, на острове Беринга, у его могилы. Там стоит такая изба-читальня, а всего обитало человек 800 островитян, и самолет садился прямо на отлив, прямо на берег. Если, не дай Бог, мы задерживались, то прилив сносил все, и мы уже не могли улететь обратно. Интересно было! Был азарт! Я был молод, не женат... Ну вот, меня исключили из института.

- Исключили из института? За что?

За непосещаемость меня исключили с 4-го курса. У нас был очень строгий ректор Юрий Владимирович Муромцев, который сказал: «Не надо через эти эстрадные песенки манкировать нашим классическим образованием!». А в 70-х годах, когда я уже был женат на моей любимой супруге Нинель Михайловне, она мне и говорит: «Послушай, как тебе не стыдно? Ты в анкетах везде в графе образование пишешь: «неоконченное высшее»! Я говорю: «Я правду пишу!» Она: «Ну что, тебе трудно закончить?» Я взял академический отпуск и стал заниматься. Это совсем другой вокал, другая классическая программа, но я закончил! В 1973 году в Институте им. Гнесиных у меня была фантастическая экзаменационная комиссия. Возглавляла государственный экзамен Мария Петровна Максакова - та, народная артистка. В комиссии была лучшая Татьяна из Евгения Онегина Шпиллер Наталья Дмитриевна, лучший Онегин Норцов Пантелей Маркович, лучший Гремин Иванов Евгений Васильевич... Фантастика просто была! Пели классику, арии, романсы. А потом, после экзамена, Мария Петровна сказала: «Иосиф, ваше выступление комиссия рассмотрит, а сейчас, если можно, попойте нам песни». Я говорю: «Не пойму! То меня за это выгнали из института, то попойте!» Она: «Но вы уже спели госэкзамен, теперь попойте нам песни». А там присутствовали Фельцман, Фрадкин, Аедоницкий, Пахмутова, они подходили к роялю, и мы пели их песни.

Вы на сцене почти шестьдесят лет, уже и страны такой нет, СССР, но вы ни разу не изменили себе в творчестве, не соблазнились другой формой, иным содержанием в угоду времени, зрительским вкусам, как вам это удалось?

Я начал петь, как дитя Великой Отечественной войны, гражданские, патриотические песни о Родине, о подвиге, так и продолжал, ничего не меняя. И когда наступила перестройка, я к этому отнесся с удивлением: что это за слово такое? Почему я должен перестраиваться? Значит, до сих пор я врал? Не буду перестраиваться! И я не перестраивался и ничуть не пожалел ни одного дня.

Портрет мамы.

«Если бы не люди, я бы к тебе не пришел, ты для меня, Шамиль Басаев, слишком сошка мелкая!»

Иосиф Давыдович, в России нет ни одного человека, который не признавал бы вас героем «Норд-Оста». Скажите честно, неужели вам тогда не было страшно?

Не было страшно. Я могу вам объяснить, чтобы вы меня поняли правильно: надо хорошо знать психологию и воспитание вайнахов, чеченцев. А я знаю хорошо. Я туда приезжал начиная с 1962 года, в 1964 году мне присвоили первое артистическое звание - «Заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР». Бывая в домах и общаясь со многими чеченцами и ингушами, а это один народ - вайнахи, я познал много таких традиций, которые зауважал. Сначала они мне казались дикими, потому что, скажем, у них зять не имеет права общаться с тещей. Никогда. Если он заходит в дом, а она там, он поворачивается и уходит. Я думал: «Дикари! Теща - самый родной человек!». И я спросил у Махмуда Эсамбаева, моего друга и старшего брата, как я его называю: «Махмуд, объясни мне, пожалуйста, что за глупость такая?» А он мне ответил: «Если ты вдумаешься, это совсем не глупость. Так положено, чтобы зять никогда не посмел обидеть тещу ни словом, ни поступком». У них даже когда теща уходит из жизни, зять никогда не прощается с ней, идет в похоронной процессии, но к гробу не подходит. Дальше - сын не имеет права садиться за один стол с отцом. Никогда. Я бывал дома у отца Руслана Аушева Султана Аушева, царство ему небесное, они с Тамарой, мамой Руслана, очень меня любили. И я удивлялся: «Султан, я не понимаю, что это Руслан вскочил и убежал, когда ты вошел?». Они говорили: «Ну, наверное, у него дела какие-нибудь...» Я просил: «Скажи правду, почему?». Они: «Ты у него спроси». А Руслан смеялся, говорил: «Да, дела, дела...» Никогда в жизни они не имеют права сидеть в присутствии отца. То же самое касается и гостя. Гость самый уважаемый человек, если его пригласили. Ты можешь не любить гостя, но если ты его пригласил, то не можешь нарушить обычаев. То же самое произошло и в «Норд-Осте». Когда им стали перечислять, кто в Центр пришел, они заявили: «Мы ни с кем общаться не будем, только с президентом», но когда услышали Кобзон, ответили: «Кобзон может прийти». Они меня знали, я пел у них что-то вроде гимна. «Песня, лети, песня, лети, обойди все горы». Это песня о Грозном. Их родители меня знали. «Норд-Ост» ведь захватили совсем юные люди: 18 лет, 20, 21, старшему было 23 года. Когда они меня пригласили, Лужков и Проничев категорически были против, говорили: «Мы тебя не пустим!». Я возразил: «Да вас никого не примут, кроме меня!». «Нет, мы тебя не пустим!». Я убеждаю: «Ничего они мне не сделают, они меня пригласили, я их гость, я для них святой». Говорят: «Ну иди». Вот я пошел. Поэтому мне не было страшно. И второй раз, когда я приходил с Хакамадой, страшно не было. По одной простой причине, потому что они знают, что меня уважают их родители, и потому что я старше. Поэтому, когда вошел, сказал: «Я думал, здесь чеченцы». Он: «Чеченцы!». А сам сидит в кресле развалившись. Я говорю: «Чеченцы, когда вошел известный всей вашей стране человек, старше вас в два раза, а вы сидите, - это не чеченцы!». Он вскочил: «А вы что, воспитывать нас пришли?» Я говорю: «Ну, пока родителей нет, я, как старший, имею право. Вот я пришел к вам в пальто, а вы на меня автоматы наставили». Он: «Опустите автоматы». Потом говорю: «Хочу видеть твои глаза». А они же в камуфляже ходили, в масках. Он так смотрит на меня, снимает маску. Я говорю: «Ну! Ты красавец! Зачем тебе маска? Кто тебя собирается фотографировать?» Так дальше шел у нас разговор. Я был уверен в ситуации. Так же, как и с Шамилем Басаевым. Дважды мы с ним беседовали, и дважды он нервно вскакивал. Я говорил: «Что? Что ты вскочил?» А у них не принято говорить «вы». Он: «Прекрати!». Я говорю: «Что прекратить? Расстрелял бы?» - «Если бы не гость - расстрелял бы!». Я говорю: «А если бы не люди, я к тебе не пришел бы, ты для меня слишком сошка мелкая!». Мы с ним тоже жестко выясняли отношения. Так что непростые это были свидания.

Вообще у меня много друзей вайнахов. Руслан, как я его называю, «сынок» Аушев, Герой Советского Союза, он в Афгане получил звание Героя. Да много друзей. Сейчас многие из них стали депутатами.

Вы сами выступали в Афганистане в советское время, когда там воевали наши солдаты. Тогда тоже не было страшно?

Девять раз я был в Афгане. Девять командировок. Там я для себя обнаружил одну особенность: я чувствую врага спиной. Вот мы там прогуливались, и вдруг я чувствовал, что за мной идет кто-то, ненавидящий меня. Поворачиваюсь - резко уходит. Там было неспокойно под обстрелами. Но что-то страшно не было, адаптированный страх ощущался. Ведь рядом находились женщины, это и медицинские работники, и повара, и официантки, в общем, обслуживающий персонал. Как я мог рядом с ними бояться?

Ваши выступления в чернобыльской зоне были образцом мужественности, но они ведь оставили свой черный след на вашем здоровье?

В Чернобыле я был первым. Это потом стали приезжать другие артисты, уже в Зеленый Мыс, что в 30 км от Чернобыля. А я выступал в эпицентре. Помню, там было такое расположение: клуб, потом исполком районный, а между ними огромная клумба, вся в цветах. И краски такие яркие-яркие! Люди мне, когда подходили, благодарили, говорили: «Извините, что цветы нельзя ни рвать, ни дарить, ну вот эта клумба - ваша!». Ходили все там в масках. А когда я начал концерт, они из солидарности начали их снимать. Я говорю: «Немедленно наденьте! Я не могу петь в маске, это понятно, но я приехал и уехал, а вам здесь работать!». Отпел концерт, выхожу, а тут приходит вторая смена: «А как же мы?» Люди там работали бригадным способом, по 4 часа, а затем отдых. И пили каберне, просто литрами его поедали. Я отвечаю: «Да пожалуйста!». Для них спел. Вторая смена ушла, меня уже генералы ждут на банкет в модуль, а тут третья смена... Я говорю: «Конечно!». Потом я почувствовал в горле такое резкое першение, как будто бы стружка попала, это уже радиация полезла. Ну, тогда закончил. Хорошие ребята были, очень много их потом ушло из жизни. У меня замечательный знак отличия есть «Герой Чернобыля». Я не ношу. Прекрасная Звезда. Когда у меня обнаружили онкологию, я спросил врачей: «Что это, результат Чернобыля?» Мне отвечают: «Трудно сказать, это может быть и у ребенка, и у взрослого, у кого и как угодно. Но не исключено, что это - чернобыльский автограф». Так что Чернобыль я отпахал.

Хулио Иглесиас спрашивает: «А у тебя есть 300 миллионов? Нет? Я - мафия, а не ты!»

Иосиф Давыдович, существует весьма яркая фотография, на которой известный всему миру Хулио Иглесиас целует вам руку. Расскажите, пожалуйста, чем вызвано такое необычное выражение почтения?

- (Смеется, машет рукой.) Все дело в том, что он просто очень коммуникабельный и эпатажный!

- Иосиф Давыдович, пожалуйста, расскажите предысторию этого фото! Ведь оно так необычно!

Вам так этого хочется?

- Очень!

Когда Хулио первый раз приехал в Россию, я как раз возглавлял концертную организацию под названием «Московит», мы же его и пригласили. Это был где-то 96–97-й год. Он выступил, потом, после концерта, было застолье, на котором он подошел ко мне и говорит: «Я хочу сфотографироваться с тобой». Я ему отвечаю: «Хулио, я тебе не рекомендую это делать». Он удивился: «Почему?» Я говорю: «Потому что американцы мне отказали в визе и сказали, что я мафия, что я торгую оружием и наркотиками». Он говорит: «Ты - мафия?» Я: «Да!». Он спрашивает: «Сколько у тебя денег?» Я пожал плечами: «Ну, я не знаю, а что такое?» Он говорит: «Вот у меня 300 миллионов!» Я: «Очень рад за тебя!» Он: «А у тебя есть 300 миллионов?» Я: «Нет». Он говорит: «Я - мафия, а не ты!» Ну так, похохотали.

Потом, в следующий его приезд, я с ним выступал на сцене, мы пели «Очи черные», что-то еще и как-то просто подружились. Потом я постоянно отдыхаю (отдыхал, во всяком случае) в Марбелье - это Андалузия, юг Испании; а у него там дом. И вот мы встретились уже там на его концерте, а потом и во время застолья. После чего он стал соседом моего приятеля во Флориде, а его сын начал петь, и Хулио пригласил его к себе. Они стали вместе выступать, и мы были у них на концерте, а после этого на банкете. Я попросил: «Не говорите, что я тут присутствую», но они сказали, и тут Хулио подошел ко мне и поцеловал руку. Это неважно в действительности. Он, конечно, интересный исполнитель. Такой, для бальзаковских дам: мягкий, лирический, красивый. Когда-то был футболистом, потом, после автомобильной аварии, стал тяжело ходить, но и по сей день, куда бы вы ни приехали, везде продаются его диски, он чемпион по продажам. Как раньше Майкл Джексон. И хороший мужик. Энрике - один из его детей. У него вообще детей много, но вот жена одна.

- А сегодня вам важен отказ США, Евросоюза в визах?

Всю заграницу я видел. В Америке, которая благодаря провокации наших товарищей не пускает меня к себе уже 25 лет, я был раз тридцать. Я объездил всю страну, и мне уже неинтересно. Если бы сегодня мне сказали, что Трамп - а он был у меня на концерте, и я тогда спел американский гимн - разрешил мне приехать, я бы не захотел. Единственно, чем я сегодня ограничен, это Евросоюз, который наложил санкции из-за Крыма и Донбасса. Ну и хорошо, я все равно горжусь тем, что я герой Донецкой народной республики. И я радуюсь, что мои друзья начинают понимать, что лучше быть патриотом своей страны. Я могу ездить куда угодно: в Сирию, в Афганистан, в Китай. Я везде был с концертами. В Индии два раза был и могу туда ездить. В Японии четырежды гастролировал. В Австралии тоже 4 раза гастролировал. Весь мир повидал, страну свою, СССР, объездил вдоль и поперек. Куда угодно мне можно, уже желания порой нет на эти поездки.

- Иосиф Давыдович, откуда у вас столько силы? Что даже звезды с мировым именем признают ваше превосходство?

Самое главное - не думать о том, где взять силы, а с желанием относиться к тому, что ты делаешь, с чем ты живешь. И тогда никакой усталости не будет. Про меня говорят: «Ты посмотри, отпел концерт и продолжает в машине петь!». Да потому что я не напелся! Я это люблю! Это мое, это мой наркотик! Я ощущаю усталость, когда нахожусь в горизонтальном положении. Когда ложусь отдыхать, тогда я устал. Я устаю, когда у меня нет какого-то конкретного дела. Тогда я смотрю и думаю: «Надо же! Все люди работают! Поют, танцуют, а ты как дурак сидишь, ничего не делаешь!» Так мама нас научила, моя любимая мама. Она учила нас работать постоянно.

- Ваши дети унаследовали вашу силу?

Да, конечно. Особенно дочь Наташа. Четверых детей подняла, в Англии дом построила, летнюю резиденцию, здесь дом. Сын тоже труженик. Ресторан у него на Арбате. Хотя был музыкантом, потом вдруг начал заниматься бизнесом. Еще строительство у него, центр хочет построить. Не пьяница, не бездельник, троих детей родил. Молодец! Я доволен своими детьми. Прошли они этот тяжкий период тинейджерский спокойно, без ущерба: ни наркоты, ни алкоголя, ни курения - ничего.

- Вы строгий отец?

В принципе да. Зато мама у них чересчур добрая. Мама для них - все на свете. А папа - Яга, что же делать? Они иногда начинают: «Папа, ну что же ты такой?» А я всегда отвечаю: «Какой достался!». Зато я, конечно, обеспечиваю их всем, что им необходимо. Они это понимают, ценят и развивают. Я спокойно могу уходить в мир иной, все у них есть. И у детей, и у внуков: все обеспеченные, все образованные. Дочь закончила МГИМО, сын - юридический университет. Две внучки в этом году стали студентками: одна, Полина, теперь учится в МГУ, вторая, Эдель, - в университете в Лондоне. Остальные растут. Они любят мою страну, песни, которые поет их дед. Я не культивирую пение среди внуков, но одна у меня очень талантливая девочка - Мишелька. Ей нравятся серьезные песни, она поет Булата Окуджаву, «Журавли», серьезные произведения. И очень хорошо поет.

- Вы не планируете разрешать ей принимать участие в каких-то проектах, конкурсах?

Мне не нравится, когда детей учат петь на английском, французском. Исполнять такое - пародировать то, что на Западе делают в десять раз лучше, чем мы. Люди, поющие это, - обезьяны, пародирующие западные шлягеры. Когда у нас столько прекрасных песен - и народных, и авторских, и каких угодно. Дети иногда говорят: «Пап, пойми, это новое время, новое влияние!». Плевать я хотел на новое время! Франция, неглупая страна, издала указ: не более 20 процентов зарубежной классики в эфире, поэтому у них все сохраняется. Это мы дураки, у которых русская песня, русское слово - неформат. Начинаешь разбираться в Комитете по культуре: «Что значит «неформат»? Почему в России Россия - неформат?» Мне отвечают: «Да потому что у нас нет денег на содержание России!» Но ведь канал «Культура» находит деньги. Они же даже без пауз на рекламу вещают. А другие не находят, потому что им невыгодно.

В кругу семьи.

«Первые два брака с актрисами были неудачными, а потом я женился на простой девушке, и 46 лет мы вместе. Она - настоящая!»

- Вы счастливый человек?

Да. Безусловно. Все, о чем мечтал я, о чем мечтала моя мама, все сбылось. У меня семья. Когда я в 60 лет сказал, что покидаю эстраду, а в это время у Бубы Кикабидзе родился внук, меня спросили: «О чем ты мечтаешь?» Я ответил: «Мечтаю о внуках!» И как они посыпались на меня! Год за годом - внуки, внуки!

У меня есть любимая женщина. В третий раз я женат; первые два брака были неудачными, я считаю. И первым браком, и вторым - по три года - я был женат на актрисах. Сначала на одной, потом на другой. А потом женился на простой девушке, и 46 лет мы вместе. 46 лет! Она - настоящая жена, хозяйка, настоящая бабушка, мать. Во всем настоящая! Ездила со мной на гастроли, такой период становления был у нас, до рождения Андрея. Потом стала меньше ездить.

У меня есть семья, дети, внуки, друзья, работа. Есть летняя резиденция, зимняя, квартира есть. Дети ездят по всему миру, дочка с мужем живут в Англии. Я ни от чего не страдаю, считаю себя счастливым человеком. Я все увидел, все познал. Все у меня есть. Ничего больше не нужно.

Долгожданная свадьба.

- Ни о чем из прожитого не жалеете?

Ни о чем не жалею! Может быть, что-то я бы изменил, если сейчас сознательно отсматривать ретроспективу жизни. Что-то, конечно, поменял бы, от чего-то отказался, что-то переделал, но это - жизнь. Хотел бы я вернуться назад во времени? Нет! Потому что вернуться - это значит, что ты не знаешь, что у тебя произойдет в этой жизни. А я уже знаю все, что у меня произошло. Был момент, когда я ребенком перед вождем всех народов, перед Сталиным, выступал в Кремле. Сначала в 46-м году, потом в 48-м. Радость была беспредельная!

Как вам, мальчику из бедной еврейской семьи, живущей в шахтерском городе, удалось выступить в Кремле перед Сталиным, да еще дважды!

Я выступал перед ним как победитель школьной олимпиады в области художественной самодеятельности. Сначала нужно было выиграть в Донецке, потом в Киеве, затем победители республиканской олимпиады приглашались в Москву на заключительный смотр. В 46-м году я пел «Летят перелетные птицы» Блантера, в 48-м - «Пшеница золотая» того же Блантера.

- Вы легко прощаете?

Нет. В отличие от Нелли я не умею прощать. Никогда. Если кто-то меня оскорбил, плевать я хотел - прошло время, забыл. А вот предательства я не прощаю. Нелли говорит: «Слушай, ну мы в том возрасте, когда уже надо донашивать. Прощай!» Я отвечаю: «Вот ты и прощай! Я не умею». Предавший хотя бы единожды предаст и второй раз. Я предателей не прощаю.

- А вас часто предавали?

Не много раз меня предавали, но предавали. Поэтому я дистанцируюсь от тех людей, которые потенциально могут предать повторно. А мелкие обиды я забываю. У меня много есть коллег, которые позволили себе, например, не подписывать петицию под тем, чтобы меня пустили в США. Ну и ничего, мы общаемся. Я только сказал им: «Козлы вы несчастные!». Они: «Старик, ну мы хотим ездить!» Я говорю: «Поезжайте!». То же самое, когда они ни в Крым, ни на Донбасс не едут. Я им говорю: «Да вас ведь скоро и не позовут! Никому не нужны вы! Старые уже! Хоть бы отметились! Какая вам заграница? Отдыхать вам? В Крыму какие санатории замечательные - отдыхайте! Средняя Азия для вас открыта, Армения, Грузия, Азербайджан! Весь мир, кроме Европы! Вы ее что, не видели? Что она вам далась?» Мне говорят: «Пойми, они не хотят». Ну не хотят и не надо. Но они меня не предавали.

- Супруга не может смягчить ваши принципы?

Никто не может. Но могу сказать, что я женился на Нинель Михайловне по первому взгляду. И решил: если она согласна, мы будем вместе ездить в гастрольные поездки. Потому что по-другому невозможно. Предыдущие мои отношения с женщинами складывались так: я - в одну сторону, супруга - в другую, сниматься, гастролировать. А жена должна быть рядом. Конечно, когда родился первенец Андрей, жена уже дома стала находиться. С появлением сына я обрел настоящий семейный очаг. Вначале мы жили на Переяславской. Мне сейчас уже восемьдесят исполняется, и мне нестыдно сказать вслух, что за всю жизнь у меня не было ни одного метра государственной площади. Кроме общежития. После была коммунальная квартира, где я снимал комнату, потом первая кооперативная квартира, потом вторая и так далее. А когда появилась любимая доченька Наталья, я набрал в долг денег - у Роберта Рождественского, у Оскара Фельцмана - и купил в Переделкине, в Баковке, дачу, потому что дети очень болели и им нужен был свежий воздух. И мы там по сей день обитаем. Дача, правда, была переделана, реконструирована, но тем не менее где мы первый раз получили возможность жить, там и живем по сей день.

С любимыми женой и детьми.

- А тех женщин, которых вы любили до Нелли Михайловны, тех же ваших первых жен, вы вспоминаете с нежностью?

Конечно. С Людмилой Марковной Гурченко много было хорошего, памятного. Но она мужик была. По характеру. Царство ей небесное. Она - на съемку, я - на гастроли, это не семья была. С Вероникой Кругловой - та же самая ситуация. А женщин, которых, как в песне поется (напевает): «Какие нам женщины песни пели/ какой над нами кружился дурман,/ за ночь короткую мы хотели/ свой мушкетерский прожить роман./ И пусть нам было не по дороге/ но вдоль дороги цвели сады;/ прошу у Бога судить не строго/ прекрасных женщин моей судьбы»... Так вот, я прошу у Бога судить не строго. Женщины были, и слава Богу. Я ненавижу гомосексуализм лишь потому, что мне их жалко. Они не понимают, что такое прелесть женщины. Я жил любвеобильно, но всегда с уважением к женщине. И всегда старался не огорчать Нелли. Мы вместе 46 лет. Это очень приличный возраст.

- Нелли Михайловна - все это знают - вас очень любит.

И я ее очень люблю. Когда мне плохо, я думаю только о ней. Когда она рядом, мне гораздо легче.

Самое интересное за день в «МК» - в одной вечерней рассылке: подпишитесь на наш канал в .

В творческой биографии мэтра советской и российской эстрады, всемирно известного певца И.Кобзона есть и страницы, связанные с Чечней. Это и его первое исполнение знаменитой песни «О Грозном», написанной в 1970 году композитором О. Фельцманом и поэтом Н. Музаевым (эта песня стала музыкальной визиткой Грозного). Именно здесь, в Грозном, (в 1962 году) он получил первое в своей жизни признание - звание «Заслуженный артист Чечено-Ингушетии».
Связывает Кобзона с Чечней и его многолетняя дружба с Махмудом Эсамбаевым и талантливым чеченским композитором и основоположником национальной профессиональной музыки Аднаном Шахбулатовым.
Памятным фактом в его "чеченской биографии" стал и его последний благотворительный концерт в Грозном. Это было осенью 1996 года. Город тогда лежал в руинах, еще звучали выстрелы и взрывы, погибали люди, но в этом хаосе зазвучала и его знаменитая песня о Грозном.
Иосиф Давыдович много помогал чеченским беженцам в Москве, особенно представителям культуры, находил деньги на лечение раненых в воину чеченских детей и т.д. И эта миссия милосердия в отношении народа, пережившего многолетнюю трагедию, продолжается и поныне. Чеченцы с гордостью называют Кобзона другом республики. Еще одно свидетельство уважения чеченцев к знаменитому певцу - правительственная награда, медаль «За заслуги перед Чеченской Республикой», врученная Кобзону от имени главы республики Рамзана Кадырова.

Иосиф Кобзон в первую чеченскую войну (1994 — 1996) демонстративно поехал с концертом в Грозный, но выступил не перед своими солдатами и офицерам, многие из которых видели и слушали его в Афганистане, а перед дудаевскими боевиками, перед басаевскими и хаттабовскими головорезами. Те от восторга палили в воздух из автоматов и похлопывали певца по плечу: дескать, молодец, наш человек.
Прославленные народные артистки и великие — русские народные — женщины Валентина Талызина, Светлана Немоляева и Лидия Федосеева-Шукшина в первые же дни войны (в декабре 1994 года), когда из Чечни в Москву привезли первых раненых солдат и офицеров, они напекли пирожков, накупили конфет и поехали по госпиталям. Ходили по палатам, раздавали гостинцы, по-бабьи плакали и по-матерински утешали покалеченных войной ребят.
Кстати, Лидия Федосеева-Шукшина походом в военный госпиталь не ограничилась. Имея, скажем так, некоторое влияние на Бари Алибасова (продюсера поп-группы «На-На»), она чуть позже привезла их всех в Чечню в нашу группировку войск. Артисты там не столько пели, сколько раздавали автографы и гостинцы бойцам, опять же посещали раненых, общались. Короче говоря, дали военным понять, что Родина помнит, Родина знает!
Подумать только — «На-На»! Самая, наверное, легкомысленная в тот период эстрадная команда страны оказалась более гражданственной и народной, чем масса художественных коллективов, претендующих на эти пресловутые гражданственность и народность. Единственные, кто на деле подтвердил свой имидж и оправдал провозглашенный Евтушенко тезис: «Поэт в России больше чем поэт» (певец, артист и т.п.), так это Андрей Макаревич и Юрий Шевчук.
Вот и все. В том смысле все, что больше в Чечне в первую войну не был никто. Были: «На-На» с Федосеевой-Шукшиной, Макаревич с «Машиной времени»... и Шевчук. За два года войны!
За три года (!) второй войны ситуация не лучше. Илья Резник в феврале 2000 года сколотил команду (в которую вошли Алена Свиридова, Николай Носков, Валдис Пельш...), и концерт в Ханкале состоялся. Первый во вторую кампанию. Позже приехала Вика Цыганова. Был «офицер» Василий Лановой.

Стас Садальский, однажды приехав со спектаклем в Ростов-на-Дону, умудрился прорваться в военный госпиталь, проведал тяжелораненых, заплакал и тут же кинулся хлопотать о пенсии ослепшему из-за взрыва мины сержанту-саперу. Выхлопотал. Кто соберется кинуть камень в «пошляка» Садальского — пусть вспомнит об инвалиде чеченской войны, готовом молиться на Кирпича.
Визит в Чечню Юрия Шевчука. Узнав, что артист (поэт, музыкант) дает концерты федералам, дудаевские боевики тоже захотели для своих культурную программу. Стали звать Шевчука. Обещали за концерт золотые горы. «Золотых гор не надо, — сказал Шевчук, — лучше освободите из плена наших ребят». — «Запросто», — согласились боевики.
В общем, сговорились. Федералы привезли артиста к противнику. Шевчук спел. Старался, как никогда в жизни. Тренькнул последним аккордом и сказал: «Ну, теперь давайте сюда пленных ребят. Я их отвезу». Боевики рассмеялись ему в лицо. Обычное бандитское кидалово. А ведь клятвенно обещали, списки согласовывали, количество, имена. Шевчук чуть зубы не раскрошил от злости, скрипя челюстями. Слава богу, хоть самого живым выпустили и выкупа не запросили. Это было самое начало войны, еще не расцвела работорговля...

Шамиль Басаев вручает именной Токарев Иосифу Кобзону «За поддержку ЧРИ» , Грозный лето 1997

К ней причастен Басаев, занимавший после первой войны высокие посты в правительстве Аслана Масхадова. Сначала Шамиль через адъютанта передал мне письмо с угрозами. Мол, пока ты, Кобзон, пил вино с красными чеченцами, мы проливали кровь за свободу Ичкерии, и теперь пришла пора за все ответить. Если не струсишь, приезжай в Чечню, поговорим. Внизу стояла подпись: бригадный генерал Басаев. Помню, я сильно удивился, прочитав записку. Что за красные чеченцы? А какие есть еще? Зеленые? Серо-буро-малиновые? Послал я гонца куда подальше, а сам полетел за советом к Аушеву в Назрань. Руслан категорически возражал против моего визита в Грозный . Но я объяснил: если не приеду, Шамиль решит, будто испугал меня. Словом, поехал к Басаеву. Разговор получился острым, нервным и продолжался часа три. Я тогда занимался благотворительной программой «Фронтовые дети Чечни». Шамиль обвинял нас в том, будто проматываем средства, собранные для малолетних инвалидов и сирот. Я показал финансовые отчеты, фотографии детей, которым оказали конкретную помощь. Басаев горячился, говоря, что этого мало и Ичкерии нужно много денег. Дескать, необходимо самим распоряжаться нефтью, добываемой в республике, открывать заправочные станции по всей России… Я сказал Басаеву, что он обратился не по адресу, надо не ко мне апеллировать, а общаться с богатыми чеченцами, живущими в Москве и других крупных городах страны. Пусть помогут. Шамиль продолжал наседать, требуя, чтобы я тоже включился в процесс. Помню, предложил ему купить швейные машинки и раздать чеченским женщинам: пусть шьют вещи на продажу. Басаев счел мои слова оскорбительными… Так мы ни о чем и не договорились, каждый остался при своем мнении. В конце концов, устав препираться, я встал и сказал, что иду на концерт, в котором обещал принять участие. Шамиль попытался было удержать, но, видимо, понял, что мною командовать не получится. В итоге Басаев тоже пришел на стадион, где проводился концерт, а после его окончания в знак примирения вручил мне пистолет, достав его из кобуры на поясе. При этом Шамиль сказал: «Ичкерия сильно пострадала от войны, мы не можем, как раньше, дарить гостям красивых скакунов, но боевое оружие по-прежнему в наших руках». У вайнахов так принято: если дают пистолет или автомат, из них нужно обязательно выстрелить в воздух. Я знал о традиции, но сопровождавший Басаева тогдашний министр культуры Чечни Ахмед Закаев на всякий случай решил напомнить об этом, шепнув тихонько на ухо: «Надо, уважаемый!» Пришлось объяснить, что чужие обычаи уважаю, но палить куда попало не стану, поскольку не хочу, чтобы на чеченской земле звучали выстрелы. Мой концертмейстер Алексей Евсюков потом сокрушался: «Эх, зря не стрельнули, Иосиф Давыдович! Разрядили бы обойму в Басаева, стали бы Героем России». Ну да, говорю, посмертно… А если без шуток, сожалею, что ни пистолет Шамиля, ни записка его не сохранились.

- Взрыв в вашем офисе в гостинице «Интурист» на Тверской тоже каким-то боком связан с Квантришвили?

Нет, тут другая история. К ней причастен Басаев, занимавший после первой войны высокие посты в правительстве Аслана Масхадова. Сначала Шамиль через адъютанта передал мне письмо с угрозами. Мол, пока ты, Кобзон, пил вино с красными чеченцами, мы проливали кровь за свободу Ичкерии, и теперь пришла пора за все ответить. Если не струсишь, приезжай в Чечню, поговорим. Внизу стояла подпись: бригадный генерал Басаев. Помню, я сильно удивился, прочитав записку. Что за красные чеченцы? А какие есть еще? Зеленые? Серо-буро-малиновые? Послал я гонца куда подальше, а сам полетел за советом к Аушеву в Назрань. Руслан категорически возражал против моего визита в Грозный. Но я объяснил: если не приеду, Шамиль решит, будто испугал меня. Словом, поехал к Басаеву. Разговор получился острым, нервным и продолжался часа три. Я тогда занимался благотворительной программой «Фронтовые дети Чечни». Шамиль обвинял нас в том, будто проматываем средства, собранные для малолетних инвалидов и сирот. Я показал финансовые отчеты, фотографии детей, которым оказали конкретную помощь. Басаев горячился, говоря, что этого мало и Ичкерии нужно много денег. Дескать, необходимо самим распоряжаться нефтью, добываемой в республике, открывать заправочные станции по всей России… Я сказал Басаеву, что он обратился не по адресу, надо не ко мне апеллировать, а общаться с богатыми чеченцами, живущими в Москве и других крупных городах страны. Пусть помогут. Шамиль продолжал наседать, требуя, чтобы я тоже включился в процесс. Помню, предложил ему купить швейные машинки и раздать чеченским женщинам: пусть шьют вещи на продажу. Басаев счел мои слова оскорбительными… Так мы ни о чем и не договорились, каждый остался при своем мнении. В конце концов, устав препираться, я встал и сказал, что иду на концерт, в котором обещал принять участие. Шамиль попытался было удержать, но, видимо, понял, что мною командовать не получится. В итоге Басаев тоже пришел на стадион, где проводился концерт, а после его окончания в знак примирения вручил мне пистолет, достав его из кобуры на поясе. При этом Шамиль сказал: «Ичкерия сильно пострадала от войны, мы не можем, как раньше, дарить гостям красивых скакунов, но боевое оружие по-прежнему в наших руках». У вайнахов так принято: если дают пистолет или автомат, из них нужно обязательно выстрелить в воздух. Я знал о традиции, но сопровождавший Басаева тогдашний министр культуры Чечни Ахмед Закаев на всякий случай решил напомнить об этом, шепнув тихонько на ухо: «Надо, уважаемый!» Пришлось объяснить, что чужие обычаи уважаю, но палить куда попало не стану, поскольку не хочу, чтобы на чеченской земле звучали выстрелы. Мой концертмейстер Алексей Евсюков потом сокрушался: «Эх, зря не стрельнули, Иосиф Давыдович! Разрядили бы обойму в Басаева, стали бы Героем России». Ну да, говорю, посмертно… А если без шуток, сожалею, что ни пистолет Шамиля, ни записка его не сохранилис